Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения…
даже доныне и не будет… Предаст же брат брата на смерть, и отец детей;
и восстанут дети на родителей и умертвят их.

Из Евангелия

Среди героев «Тихого Дона» именно на долю Григория Мелехова
выпадает быть нравственным стержнем произведения, воплотившего в себя
основные черты мощного народного духа. Григорий - молодой казак,
удалец, человек с большей буквы, но в то же время он человек не без
слабостей, тому в подтверждение его безрассудная страсть к замужней
женщине - Аксинье, которую он не в силах побороть.

Григорий Мелехов и Аксинья Астахова.
Судьба Григория стала символом трагических судеб русского
казачества. И потому, проследив весь жизненный путь Григория Мелехова,
начиная с истории рода Мелеховых, можно не только раскрыть причины его
бед и потерь, но и приблизиться к пониманию сущности той исторической
эпохи, чей глубокий и верный облик мы находим на страницах «Тихого
Дона», можно многое осознать в трагической судьбе казачеств и русского
народа в целом.

Григорий немало унаследовал от своего деда Прокофия: вспыльчивый,
независимый характер, способность к нежной, самозабвенной любви. Кровь
бабки «турчанки» проявилась не только во внешнем облике Григория, но и
в его жилах, и на полях боёв, и в строю. Воспитанный в лучших традициях
русского казачества, Мелехов смолоду берёг казачью честь, понимаемую им
шире, чем просто военная доблесть и верность долгу. Основное его
отличие, от простых казаков, заключалось в том, что его нравственное
чувство не позволяло ему ни делить свою любовь между женой и Аксиньей,
ни участвовать в казачьих грабежах и расправах. Создаётся такое
впечатление, что эта эпоха, посылающая Мелехову испытания, старается
уничтожить, либо сломить непокорного, гордого казака.

Григорий Мелехов в атаке в Первую мировую войну.

Озверения, вызванного гражданской войной, Григорий не приемлет. И в конечном счете оказывается чужим во всех враждующих станах. Он
начинает сомневаться, ту ли правду ищет. Мелехов думает о красных: "Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали... Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого одолеет, тот того и сожрет... А я дурную правду искал. Душой болел, туда-сюда качался... В старину, слышно, Дон татары обижали, шли отнимать землю, неволить. Теперь - Русь. Нет! Не помирюсь я! Чужие они мне и всем-то казакам". Чувство общности испытывает он только с земляками казаками, особенно в пору Вёшенского восстания. Мечтает о том, чтобы казаки были независимы и от большевиков и от "кадетов", но быстро понимает, что никакой "третьей силе" в борьбе красных и белых не остается места. В белоказачьей армии атамана Краснова Григорий Мелехов служит без воодушевления. Здесь он видит и грабеж, и насилия над пленными, и нежелание казаков воевать за пределами области Войска Донского, и сам разделяет их настроения. И так
же без энтузиазма воюет Григорий с красными после соединения вёшенских повстанцев с войсками генерала Деникина. Офицеры, задающие тон в Добровольческой армии, для него люди не просто чужие, но и враждебные. Недаром врагом становится и есаул Евгений Листницкий, которого Григорий за связь с Аксиньей избивает до полусмерти. Мелехов предчувствует поражение белых и не слишком печалится по этому поводу. По большому счету война ему уже надоела, а исход едва ли не безразличен. Хотя в дни отступления "временами у него рождалась смутная надежда на то, что опасность заставит распыленные, деморализованные и враждующие между собою силы белых объединиться, дать отпор и опрокинуть победоносно наступающие красные части".

владимир калашников

Трагедия Тихого Дона

Показанный недавно на телеканале «Россия» новый фильм Сергея Урсуляка «Тихий Дон» по мотивам романа Михаила Шолохова возвращает нас к событиям Гражданской войны, напоминая о ее огромной цене и важности беречь гражданский мир и согласие.

Для России сегодня это актуальная тема. Не случайно она стала центральной в недавнем президентском послании Владимира Путина. Но одними призывами гражданское согласие не обеспечить: об этом и говорят уроки истории России начала ХХ века.

О фильме и романе

«Тихий Дон» – самый потрясающий роман о Гражданской войне, и я заранее решил посмотреть, как его представит современному зрителю современный режиссер. Было опасение, что Сергей Урсуляк отдаст дань политической конъюнктуре и возложит вину за братоубийственный конфликт на большевиков, исказив тем самым суть романа.

Мотив вины большевиков в фильме присутствует, но подан с противовесом. Две фигуры олицетворяют крайности конфликта. С одной стороны, это Мишка Кошевой, который убивает сдавшегося Петра Мелехова, безобидного глубокого старика Коршунова, а затем сжигает дома богатых казаков. Режиссер приковывает внимание зрителя к образу Кошевого с горящим факелом в руке в центре пылающих домов. С другой стороны, это Митька Коршунов, сын первого богача на хуторе Татарском, зверски убивающий семью Кошевого (мать и маленьких детей). Жестокость этих поступков не находит оправдания. Лейтмотив фильма: эмоциональное осуждение Гражданской войны, которая несет горе всем.

У Шолохова в романе эта мысль является центральной, но она подана в контексте, который в фильме Урсуляка отсутствует.

Замысел писателя не прост и не однозначен. Он – на стороне красных, но показал трагедию Дона с казачьей стороны, отделив казаков от белых, а казака-труженика – от казачьей верхушки. Роман был написан для своего времени и для своего читателя. Многие читатели участвовали в Гражданской войне и видели в донских казаках тех, кто в своем большинстве был по другую сторону фронта. И это было так. Летом – осенью 1918 г. за красных воевали около 20% донских казаков, остальные – за белых. И на Дону погибли больше всего красных и белых.

Шолохов хотел не оправдать, но объяснить и вызвать сочувствие к простым казакам, попавшим в эпицентр Гражданской войны.

А это было сделать трудно. Антиказачьи настроения имели глубокие корни. В России помнили 1905 год, когда казаки выступали в роли опричников: били нагайками бастующих рабочих, пороли и расстреливали крестьян, восставших против помещиков. Помнили и события лета – осени 1917 г., когда почти все казачьи полки использовались для борьбы с крестьянскими «беспорядками» в тылу и «волнениями» солдатских частей на фронте. Крестьяне южных губерний России особенно хорошо помнили грабежи и насилие, которые чинили казаки при каждом наступлении в 1918 и 1919 годах. Зная это, Шолохов хотел показать, что война была страшной и для казаков, что красные на Дону тоже творили насилие. Нередко писатель изображал красных в более неприглядном свете, чем казаков, стремясь уравновесить активную антиказачью пропаганду. Свою роль сыграли и источники, которыми пользовался писатель: донские газеты и журналы того времени, рассказы казаков, дневники и воспоминания донской интеллигенции.

Замысел Шолохова породил критику в адрес писателя и трудности в издании третьего тома романа. Он был напечатан только после прямого указания Сталина, который посчитал, что в целом роман «работает на нас, на революцию». И для того времени и того массового читателя Сталин был прав.

Фильм Урсуляка создан в эпоху, когда многие зрители роман Шолохова не читали, о событиях Гражданской войны знают мало, и источники этих знаний могут быть самыми разными. В отличие от романа общий исторический фон в фильме подан скупо, и действия героев фильма вытекают из локальных событий и ими мотивированы.

В такой ситуации отдельно взятые эпизоды из романа Шолохова, воспроизведенные в фильме, уже не дают эффекта, на который рассчитывал Сталин. Скорее для многих зрителей эффект был обратный. Не случайно многие представители старшего поколения оценили фильм Урсуляка как прямое искажение сути романа, как реализацию социального заказа. С этим можно соглашаться и можно спорить.

Наша задача другая – показать некоторые важные черты эпохи, на фоне которой разворачивались события романа и фильма. Возможно, это позволит более объективно оценить то, что мы видели на экране.

О донской земле:
казаки и крестьяне

Основной конфликт на Дону пролегал не внутри казачьего сословия, а между казаками и крестьянами. Внутриказачий конфликт был вторичным, менее острым, что и заставляло многих казаков метаться из стороны в сторону, как это показано в образе Григория Мелехова. В фильме крестьяне упоминаются, но мельком, остаются как бы за скобками. Но без показа крестьянской правды казачья правда становится однобокой.

Она сводится к монологу богача Мирона Коршунова о том, что он всю жизнь работал и не хочет быть уравненным с тем, «какой пальцем не ворохнул, чтоб выйтить из нужды». А как быть с тем, кто работал еще больше, чем Мирон, но из нужды не вышел? Таких ведь на Дону было большинство.

К 1917 г. казаки составляли примерно 43% населения Донской области (1,5 млн из 4 млн), но на мужскую душу у казаков в среднем приходилось 12,8 десятины пахотных и иных земельных угодий. Донские коренные крестьяне (0,9 млн, бывшие крепостные местных помещиков) имели по 1,25 десятины земли на мужскую душу. Так называемые иногородние крестьяне (1,12 млн чел., прибывших на Дон после отмены крепостного права в 1861 г.) почти не имели земли, арендовали ее или работали батраками (0,06 десятины своей и арендованной земли на мужскую душу). Войско Донское владело 83,5% всех земель области, в то время как коренным и иногородним крестьянам принадлежало лишь 10% земли.

Среди казачества доминировали середняки – 51,6% хозяйств. Зажиточные составляли 23,8%, бедняцкие – 24,6%.

После Февральской революции российское крестьянство, включая донское, выступило за уравнительный передел всей земли. Видя эту опасность, казачий съезд Области Войска Донского уже в апреле 1917 г. рассматривал планы наделения коренных крестьян землей за счет помещиков, которые владели на Дону около 1 млн десятин, а также планы передачи крестьянам части земли запаса (2 млн дес.). Эти планы не снимали проблемы иногородних и к тому же оставались на бумаге. Казаки землю отдавать не спешили. С учетом военной силы казачества было ясно, что земельный вопрос на Дону чреват кровавой войной.

Ленин, понимая это, уже в Декрете о земле предложил компромисс, дописав последнюю строчку к эсеровскому проекту, составленному на основе крестьянских наказов: «земли... рядовых казаков не конфискуются». Это был курс на то, чтобы провести аграрную реформу на Дону только за счет изъятия излишков земли у богатых казаков и тем избежать войны.

Атаман Каледин

Однако предложенный компромисс казачьей верхушке не подходил. Вопрос о земле в фильме обсуждается в диалоге Григория и его отца. Сын говорит о том, что коренным крестьянам надо дать землю. Отец – категорически против. Понятно, что не Пантелей Мелехов начал Гражданскую войну. Ее начала казачья верхушка, сделав середняков заложниками своей политики. Позиция казачьих верхов – важный исходный момент трагедии. В фильме эта тема практически не присутствует.

А дело было так. После Октября донской атаман Каледин сразу заявил об отказе признать власть Советов и объявил Донскую область независимой до образования в России законной власти, приемлемой для казаков. Атаман пытался послать на Москву несколько казачьих полков, но рядовые казаки воевать с советской властью не хотели.

Видя позицию казаков, в конце ноября рабочие Ростова и шахтерских поселков Восточного Донбасса провозгласили советскую власть. Казаки идти на Ростов отказались. Каледин получил помощь от генерала М. В. Алексеева, бывшего главнокомандующего русской армией, который прибыл на Дон, чтобы собрать армию и повести ее на Москву и Питер. Около 500 офицеров и юнкеров, пришедших на Дон по призыву Алексеева, разгромили рабочих Ростова, расстреляв 62 захваченных рабочих-красногвардейцев. В декабре калединцы расстреляли 73 пленных шахтера Ясиновского рудника, пытавшихся отстоять свой Совет. Это были первые массовые расстрелы на Дону.

Петроград послал на Дон войска подавить калединскую контрреволюцию. На помощь Каледину вновь пришли алексеевцы, которых теперь возглавил генерал Л. Корнилов. Алексеевская организация выросла до 3 тыс. и стала называться «Добровольческой армией». В боях под Ростовом Корнилов издал приказ: пленных не брать, что привело к дальнейшему нарастанию взаимного ожесточения. Жестокость не помогла, и Корнилов, спасаясь от полного разгрома, в конце января оставил Ростов и увел свой отряд на Кубань, где и погиб при неудачном штурме Екатеринодара. В фильме корниловцы не показаны.

На защиту власти Каледина встали и отряды казацкой интеллигенции, из которых выделялся отряд есаула В. М. Чернецова, состоящий в основном из донских юнкеров и студентов. 17 января 1918 г. отряд Чернецова напал на станицу Каменскую, где заседал Донревком, созданный съездом фронтового казачества как альтернатива правительству Каледина. Каледин вступил с Донревкомом в переговоры, а сам тайно бросил на Каменскую отряд Чернецова. В эти январские дни отряд Чернецова и присланные в помощь роты офицеров-корниловцев расстреляли более 300 красноармейцев, попавших в плен в ходе боев. Однако 21 января отряд Чернецова был разбит.

29 января 1918 г. атаман Каледин, обнаружив, что защищать его правительство готовы всего 147 казаков, застрелился.

Вскоре на Дону установилась советская власть.

Чернецов и Подтелков

Вернемся к роману и фильму и посмотрим, как в них отражены события калединского периода. В романе Шолохов рассказал о том, что именно Каледин послал казаков и алексеевцев громить рабочих Ростова и Советы в шахтерских поселках, и затем на этом фоне воспроизвел версию, которую сообщили донские газеты в годовщину гибели отряда Чернецова. Тогда на Дону господствовали белые, и было устроено торжественное перезахоронение Чернецова. Согласно этой версии, председатель Донревкома Ф. Подтелков, как написал потом и Деникин, «после диких надругательств зверски зарубил Чернецова» и приказал зарубить 40 офицеров его отряда. Никаких других деталей не сообщалось. Шолохов всю трагическую сцену, описанную в романе, придумал, стремясь показать жестокость Гражданской войны.

Урсуляк точно по Шолохову воспроизвел этот эпизод и сделал его центральным в серии, которая приходится на калединский период.

А в следующей серии казнь Подтелкова и его отряда подается как возмездие за убийство Чернецова и его офицеров. Григорий Мелехов прямо говорит это Подтелкову.

Однако реальные обстоятельства смерти Чернецова были иными. О них в эмиграции написали чернецовцы, многие из которых, оказывается, остались живыми. Три десятка плененных чернецовцев, отправленные в тыл в сопровождении небольшого конвоя, из-за неожиданного появления бронепоезда смогли бежать от растерявшегося конвоя. 15 человек в ту же ночь добрались до своих, 5 были захвачены конвоем и доставлены в станицу. Судьба остальных неизвестна. Чернецов бежал, но вскоре был выдан и вновь попал в руки Подтелкова. При аресте его не обыскали, и в удобный момент Чернецов выхватил маленький пистолет и в упор выстрелил в Подтелкова. Но произошла осечка или в стволе пистолета не было патрона. Подтелков выхватил шашку и зарубил Чернецова, не дожидаясь второго выстрела. И команды зарубить пленных чернецовцев глава Донревкома не давал.

На таком фоне казнь Подтелкова не выглядит заслуженным возмездием за расправу над 40 пленными офицерами, которой не было.

Сделав эпизод с расправой над чернецовцами центральным, режиссер вольно или невольно вину за начало террора возложил не на калединцев, а на красных казаков.

У Шолохова такого акцента нет, хотя он не снимает ответственности с Подтелкова за расстрелы активных калединцев, которые были проведены в Ростове и Новочеркасске в феврале сразу после их захвата красными. Но эта была месть за расстрелянных пленных красногвардейцев, рабочих и шахтеров.

* * *

Борьба с Калединым была самой острой и долгой фазой того гражданского противостояния, которое имело место в России с октября 1917 г. до весны 1918 г. В других регионах власть Советов установилась мирно либо при незначительном сопротивлении ее противников.

После взятия красными Ростова Ленин считал, что Гражданская война в России закончилась.

Была надежда и на то, что мир установится и на Дону, хотя там уже пролилась самая большая кровь.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе

"Тихий Дон" - роман Михаила Александровича Шолохова, который содержит в себе огромное количество разнообразных образов повлиявших на многих героев других произведений. Петро Мелехов, как раз и является примером одного из этих ярких образов

Петро Мелехов - старший брат протагониста романа, Григория Мелехова В произведении ему было около 26 лет. Его полное имя - Петр Пантелеевич Мелехов. Данный персонаж был простым казаком.

Петро был невысокого роста, "на полголовы ниже брата", кареглазый, курносый и имел светлый цвет волос. У него были длинные усы, которые он постоянно накручивал.

У Петра есть супруга и ребенок, который судя по всему, в начале романа, был совсем младенцем. Ребенок Мелехова скончался в возрасте двух лет, в 1914 году. Его жена неоднократно изменяла Петру, она приводила домой любовников, когда мужа не было дома. В то время, когда наш герой находился на войне, у неё были тайные отношения со Степаном Астаховым. Слухи об их тайной связи дошли и до самого Петра, который неоднократно в своих письмах просил супругу прекратить измены.

Сам же Степан, любовник супруги нашего героя, был хорошим другом нашего героя. Однако это не мешало ему хвастаться перед сослуживцами своими похождениями к Мелеховой. Дружба его с Петром прекратилась в тот момент, когда он узнал, что брат нашего героя, Григорий, был тайным любовником его жены - Аксиньи Астаховой.

Из качеств Петра можно отметить то, что очень хорошо танцевал. Герой очень любил детей, особенно своих племянников. Он очень любил проводить время со своими племяшами - "Петро постоянно кормил Мишатку и баловался вместе с ним".

Участвуя в Первой Мировой Войне, Мелехов старался извлекать выгоду из неё. Он, своим чиноподчинением и почтительностью к начальству, получал большое количество наград, но его военные подвиги сыграли также немалую роль. В 1916 году он получил офицерское звание вахмистра, затем поднялся до хорунжего. В своих письмах, он часто высказывался о том, что всячески добивался поступления в офицерскую школу. Война очень хорошо повлияла на его жизнь - из простого казака, Мелехов дорос до звания офицера.

Что же касается его характера, то Мелехов был умеренным и обладал хорошей смекалкой. Он умел подстраиваться под ситуацию, чем и добился своего высокого звания. Он хорошо располагал к себе людей, относился с добротой и простодушием к своим подчиненным.

Герой прожил не очень долгую жизнь, он погиб во время Гражданской войны, в марте 1919 года. Он был убит своим соседом, большевиком Мишей Кошевым.

Несколько интересных сочинений

• Сочинение Загрязнение окружающей среды

  Человечество погрязло в эпохе потребления. Да, именно погрязло, как в болоте. Каждый день изготавливают новые товары, предлагаются разные услуги. Производство невозможно без спроса, и мы его создаем.

• Сочинение Моя любимая фотография (описание изображенного человека)

  В современном мире фотографии чаще всего хранятся на электронных носителях, чем в фотоальбомах.

• Сочинение про Сентябрь

  Сентябрь - первый месяц осени, его воспевали в своих стихотворениях многие русские поэты, изображали художники, это месяц наполненный волшебством природы, месяц, который словно коктейль вобрал в себя всевозможные цвета красок

• Сочинение Описание друга 7 класс русский язык (Характеристика одноклассника)

  Хочу рассказать вам о своем друге, его зовут Саша. Мы знакомы с раннего возраста. Вместе ходили в детский сад, а теперь учимся в одном классе и посещаем секцию футбола. Каждый человек выглядит по-особенному. Вот и мой друг не исключение.

В апреле 1918 года на Дону завершился великий раздел: казаки-фронтовики северных округов пошли с отступающими частями красноармейцев; казаки низовых округов гнали их и теснили к границам области, с боями освобождая каждую пядь земли.

Казаки, живущие на бедной земле северных округов, не имевшие ни виноградников, ни рыбных и охотничьих промыслов, заметно отличались от зажиточных, а потому и более спокойных низовцев. Верхний Дон служил прибежищем для всех бунтовщиков, начиная с Разина и кончая Секачом. Даже в более поздние времена, когда все Войско глухо волновалось под гнетом державной десницы, казаки северных округов не уклонялись от открытой борьбы, выбирали атаманов, поднимали на бунт сломленное Запорожье. И теперь они поддержали красные войска и, теснимые казаками низовских округов, отходили к границам области.

К концу апреля Дон на две трети был оставлен красными, и было решено созвать круг. От хутора Татарского делегатами были выбраны Мирон Григорьевич Коршунов, Богатырев и Пантелей Прокофьевич. По пути Мирон Григорьевич встретил немцев, собиравшихся реквизировать его лошадей. С трудом отбившись от них, он двадцать верст скакал во весь опор до слободы Ореховой, где до вечера укрылся у знакомого хохла, обещая пригнать за это десяток овец. Овец он не пригнал, но привез как-то меры две груш, сильно побившихся за дорогу.

В то время, когда Мирон Григорьевич скакал из Миллерова, сват его торчал на вокзале. Молодой немецкий офицер написал пропуск, через переводчика расспросил Пантелея Прокофьевича и, закуривая дешевую сигарету, покровительственно сказал:

Поезжайте, только помните, что вам необходима разумная власть. Выбирайте президента, царя, кого угодно, лишь при условии, что этот человек не будет лишен государственного разума и сумеет вести лояльную по отношению к нашему государству политику.

Пантелей Прокофьевич посматривал на немца довольно недружелюбно. Он не был склонен вести разговоры и, получив пропуск, сейчас же пошел покупать билет.

В Новочеркасске поразило его обилие молодых офицеров: они толпами расхаживали по улицам, сидели в ресторанах, гуляли с барышнями, сновали около атаманского дворца и здания судебных установлений, где должен был открыться Круг.

Пантелея Прокофьевича смущало обилие кандидатов на должность верховного атамана. Главным был Краснов.

Круг - названный «Кругом спасения Дона» - заседал неспешно. По предложению председателя Круга, есаула Янова, было принято постановление о ношении погонов и всех знаков отличия, присвоенных военному званию. Краснов выступил с блестящей, мастерски построенной речью. Он прочувствованно говорил о «России, поруганной большевиками», о ее «былой мощи», о судьбах Дона. Обрисовав настоящее положение, коротко коснулся немецкой оккупации и вызвал шумное одобрение, когда, кончая речь, с пафосом заговорил о самостоятельном существовании Донской области после поражения большевиков.

Третьего мая Краснов был выбран войсковым атаманом (сто восьмью голосами против тридцати и при десяти воздержавшихся), поставив условия: утвердить основные законы, предложенные им Кругу, и снабдить его неограниченной полнотой атаманской власти.

Пантелей Прокофьевич уезжал из Новочеркасска убежденный в том, что власть в надежных руках, скоро установится порядок. Но из окна вагона он увидел, как бодро и уверенно шагают немцы по донской земле, «и понурил голову».

С Дона через Украину немцы гнали составы с продовольствием. К лету почти весь Дон очистили от красноармейцев. А на границе с Украиной молодые, недавно обученные казаки, сражались с Петлюровцами. Около половины заново сформированного казачьего войска полегло под Старобельском, завоевывая области украинских территорий. Станица Усть-Медвединская передавалась из рук в руки: занимал ее Миронов с отрядами казаков из близлежащих станиц и хуторов, а через час ее занимал отряд белых партизан. К концу лета Донская армия стала на границах. Казачьи отряды перешли Донскую границу, заняли Донецкое и начали осаду города Богучара.

Татарцы под руководством Петра Мелехова четверо суток преследовали красных. Григорий со дня выступления держался с Христоней. Противника казаки не видели и к «смерти не торопились», преодолевали не больше десяти верст в день. Отряд насчитывал около сотни человек, одним из взводов командовал Григорий Мелехов.

Кое-кто из казаков разговаривал, некоторые, изломав ряды, ехали по пятеро в ряд, остальные внимательно рассматривали незнакомую местность, луг, изъязвленный оспяной рябью озер, зеленую изгородь тополей и верб. По снаряжению видно было, что шли казаки в дальний путь: сумы седел раздуты от клажи, вьюки набиты, в тороках у каждого заботливо увязана шинель. Да и по сбруе можно было судить: каждый ремешок испетлян дратвой, все прошито, подогнано, подчинено. Если месяц назад верилось, что войны не будет, то теперь шли с покорным безотрадным сознанием: крови не избежать. «Нынче носишь шкуру, а завтра, может, вороны будут ее в чистом поле дубить», - думал каждый.

На марше был получен приказ возвращаться для переформирования.

Этапным порядком гнали Кошевого Михаила из Вешенской на фронт. Дошел он до Федосеевской станицы, там его станичный атаман задержал на весь день и под конвоем отправил обратно в Вешенскую.

Почему отсылаете назад? - спросил Михаил станичного писаря.

Получено распоряжение из Вешек, - неохотно ответил тот.

Оказалось, что Мишкина мать, ползая на коленях на хуторском сборе, упросила стариков, и те написали от общества приговор с просьбой Михаила Кошевого как единственного кормильца в семье назначить в атарщики. К вешенскому станичному атаману с приговором ездил сам Мирон Григорьевич. Упросил...

Заехав домой, Мишка отправился на службу.

15 мая атаман Краснов в станице Манычской встретился с генералами Деникиным и Алексеевым. Деникин возмущался, что Краснов выступил совместно с немцами. Он называл это изменой России. Во имя своих целей Краснов был согласен опереться на бывших врагов. Он делал упор на пятимиллионный народ Дона, не нуждающийся ни в чьей опеке. Ни о каком объединении казаков с Добровольческой армией не договорились. Каждый был слишком высокого мнения о себе и не хотел подчиняться даже во имя спасения России.

Разъехались, преисполненные вражды и неприязни. С этого дня отношения между Добрармией и донским правительством резко ухудшаются, ухудшение достигает апогея, когда командованию Добрармии становится известным содержание письма Краснова, адресованного германскому императору Вильгельму...

А события грохотали изо дня в день. В Сибири - чехословацкий мятеж, на Украине - Махно, возмужало заговоривший с немцами на наречии орудий и пулеметов. Кавказ, Мурманск, Архангельск... Вся Россия стянута обручами огня... Вся Россия - в муках великого передела...

Во время отступления корниловцев от Ростова к Кубани Листницкий был дважды ранен. Оба ранения были незначительны, и он снова возвращался в строй. Когда Добровольческая армия остановилась в районе Новочеркасска на короткий отдых, Евгений решил взять отпуск и отдохнуть у сослуживца Горчакова в Новочеркасске.

В полдень, по-летнему горячий и белый, они подъехали к сутулому особнячку на одной из привокзальных улиц.

Вот моя резиденция в прошлом, - торопливо шагая, оглядываясь на Листницкого, говорил черноусый голенастый Горчаков. Его выпуклые черные до синевы глаза влажнели от счастливого волнения, мясистый, как у грека, нос клонила книзу улыбка. Широко шагая, сухо шурша вытертыми леями защитных бриджей, он вошел в дом, сразу наполнив комнату прогорклым запахом солдатчины.

Где Леля? Ольга Николаевна где? - крикнул спешившей из кухни улыбающейся прислуге. - В саду? Идем туда.

В саду под яблонями - тигровые пятнистые тени, пахнет пчельником, выгоревшей землей. У Листницкого в стеклах пенсне шрапнелью дробятся, преломляясь, солнечные лучи. Где-то на путях ненасытно и густо ревет паровоз; разрывая этот однотонный стонущий рев, Горчаков зовет:

Леля! Леля! Где же ты?

Из боковой аллейки, мелькая за кустами шиповника, вынырнула высокая, в палевом платье, женщина.

На секунду она стала, испуганным прекрасным жестом прижав к груди ладони, а потом, с криком вытянув руки, помчалась к ним. Она бежала так быстро, что Листницкий видел только бившиеся под юбкой округло-выпуклые чаши колен, узкие носки туфель да золотую пыльцу волос, взвихренную над откинутой головой...

Когда взрыв радости поутих, перемеженный секундным перебоем, - Горчаков бережно, но решительно разжал сомкнувшиеся на его шее пальцы жены и, обняв ее за плечи, легонько повернул в сторону:

Леля... мой друг Листницкий.

Ах, Листницкий! Очень рада! Мне о вас муж... - Она, задыхаясь, бегло скользила по нему смеющимися, незрячими от счастья глазами. Они шли рядом...

Только за обедом Листницкий как следует рассмотрел хозяйку. И в ладной фигуре ее, и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой неярко светится женщина, прожившая тридцатую осень. Но в насмешливых холодноватых глазах, в движениях она еще хранила нерастраченный запас молодости...

И вот потянулись дни, сладостные и тоскливые...

Листницкий осознавал, что его сердцем завладело сильное чувство, и тяготился этим. Ольга Николаевна, как чуткая женщина, поняла причину его настроения и попыталась преодолеть недосказанность, сказав, что между ними не может быть никаких отношений, кроме дружеских. Когда отпуск закончился, Горчаков и Листницкий вернулись в армию.

В июне Добровольческая армия уже втянулась в бои. В первом же бою ротмистру Горчакову осколком трехдюймового снаряда разворотило внутренности. Его выволокли из цепи. Час спустя он, лежа на фурманке, истекая кровью и мочой, говорил Листницкому:

Я не думаю, что умру... Мне вот сейчас операцию сделают... Хлороформу, говорят, нет... Не стоит умирать. Как ты думаешь?.. Но на всякий случай... Находясь в твердом уме и так далее... Евгений, не оставь Лелю... Ни у меня, ни у нее родных нет. Ты - честный и славный. Женись на ней... Не хочешь?..

Он смотрел на Евгения с мольбой и ненавистью, щеки его, синевшие небритой порослью, дрожали. Он бережно прижимал к разверстому животу запачканные кровью и землей ладони, говорил, слизывая с губ розовый пот:

Обещаешь? Не покинь ее... если тебя вот так же не изукрасят... русские солдатики. Обещаешь? Молчишь? Она хорошая женщина. - И весь нехорошо покривился. - Тургеневская женщина... Теперь таких нет... Молчишь?

Ну и ступай к черту!.. Прощай!..

Он вцепился в руку Листницкого дрожливым пожатием, а потом неловким, отчаянным движением потянул его к себе и, еще больше бледнея от усилий, приподнимая мокрую голову, прижался к руке Листницкого запекшимися губами. Торопясь, накрывая полой шинели голову, отвернулся, и потрясенный Листницкий мельком увидел холодную дрожь на его губах, серую влажную полоску на щеке.

Через два дня Горчаков умер. Спустя один день Листницкого отправили в Тихорецкую с тяжелым ранением левой руки и бедра.

Под Кореновской завязался длительный и упорный бой. Листницкий со своим полком два раза ходил в атаку и контратаку. В третий раз поднялись цепи его батальона. Подталкиваемый криками ротного: «Не ложись!», «Орлята, вперед!», «Вперед - за дело Корнилова!» - он бежал по нескошенной пшенице тяжелой трусцой, щитком держа в левой руке над головой саперную лопатку, правой сжимая винтовку. Один раз пуля с звенящим визгом скользнула по покатому желобу лопатки, и Листницкий, выравнивая в руке держак, почувствовал укол радости: «Мимо!» А потом руку его швырнуло в сторону коротким, поразительно сильным ударом. Он выронил лопатку и сгоряча, с незащищенной головой, пробежал еще десяток саженей. Попробовал было взять винтовку наперевес, но не смог поднять руку. Боль, как свинец в форму, тяжело вливалась в каждый сустав. Прилег в борозду, несколько раз, не осилив себя, вскрикнул. Уже лежачего, пуля куснула его в бедро, и он медленно и трудно расстался с сознанием.

В Тихорецкой ему ампутировали раздробленную руку, извлекли из бедра осколок кости. Две недели лежал терзаемый отчаянием, болью, скукой. Потом перевезли в Новочеркасск. Еще тридцать томительных суток в лазарете. Перевязки, наскучившие лица сестер и докторов, острый запах йода, карболки... Изредка приходила Ольга Николаевна...

Выписавшись из лазарета, Листницкий предложил Ольге Николаевне стать его женой и уехать в Ягодное. Отец встретил их за версту до имения. За напускной суровостью старался он спрятать сострадание к сыну-инвалиду. В толпе дворовых, вышедших во двор встречать молодого хозяина, Евгений заметил взволнованно улыбающееся лицо Аксиньи. Ольга Николаевна также обратила внимание на Аксинью, заметив ее порочную красоту.

Присутствие Ольги на все в доме налагало свой отпечаток. Старый пан, прежде целыми днями ходивший по дому в ночной рубахе и теплых вязаных подштанниках, приказал извлечь из сундуков пропахшие нафталином сюртуки и генеральские, навыпуск, брюки. Прежде неряшливый во всем, что касалось его персоны, теперь кричал на Аксинью за какую-нибудь крохотную складку на выглаженном белье и делал страшные глаза, когда она подавала ему утром невычищенные сапоги. Он посвежел, приятно удивляя глаз Евгения глянцем неизменно выбритых щек...

Аксинья, словно предчувствуя плохое, старалась угодить молодой хозяйке, была заискивающе покорна и не в меру услужлива. Лукерья из кожи лезла, чтобы лучше сготовить обед, и превосходила самое себя в изобретении отменно приятных вкусу соусов и подливок. Даже деда Сашки, опустившегося и резко постаревшего, коснулось влияние происходивших в Ягодном перемен...

Отец предложил Евгению разобраться с Аксиньей - дать ей денег и отправить на хутор. Евгений и сам понимал необходимость изменить создавшееся положение. Сразу же после разговора с отцом он вызвал Аксинью и предложил ей уехать. Она попросилась доработать месяц, и Евгений согласился.

Мишка Кошевой привык к работе отарщика. Служил добросовестно, за что и был в скором времени откомандирован в распоряжение станичного управления. В повозке, в которой Мишка возвращался домой, ехал широкоплечий мужчина в сшитом по-городскому костюме и фетровой шляпе. К собственному изумлению, Мишка узнал в незнакомце Степана Астахова, которого считали убитым. Земляки разговорились.

Откель же вы взялись, Степан Андреич? - радостно допытывался Мишка.

Из Германии. Выбрался вот на родину.

Как же наши казаки гутарили: мол, убили на наших глазах Степана?

Степан отвечал сдержанно, ровно, словно тяготясь расспросами:

Ранили в двух местах, а казаки... Что казаки? Бросили они меня... Попал в плен... Немцы вылечили, послали на работу...

Писем от вас не было вроде...

Писать некому. - Степан бросил окурок и сейчас же закурил вторую сигару.

А жене? Супруга ваша живая-здоровая.

Я ведь с ней не жил, - известно, кажется.

Что же, не скучали в чужой стороне? - жадно пытал Мишка, почти ложась грудью на луку.

Мобилизуют и вас?

Наверное... Что нового в хуторе?

Да разве всего расскажешь? Много новья.

Дом мой целый?

Ветер его колышет...

Соседи? Мелеховы ребята живые?

Про бывшую нашу жену слух имеете?

Там же она, в Ягодном.

А Григорий... живет с ней?

Нет, он с законной. С Аксиньей вашей разошелся...

Вот как... Не знал...

Возница невесело махнул кнутом, усталые лошади недружно дернули барки. Дрожки, мягко шепелявя колесами, закачались на выбоинах, и

Степан, кончая разговор, поворачиваясь к Мишке спиной, спросил:

На хутор едешь?

Нет, в станицу.

На развилке Мишка свернул вправо, привстал на стременах:

Прощайте покеда, Степан Андреич!

Тот примял запыленное поле шляпы тяжелой связкой пальцев, ответил холодно, четко, как нерусский, выговаривая каждый слог:

Будьте здоровы!

Казаки, изгнав красных из своих земель, не хотели идти дальше. У них не хватало боеприпасов, началась уборка пшеницы. Хутор Татарский тоже испытывал недостаток рабочих рук, бабы и старики не могли заменить ушедших казаков...

Вернувшись на хутор, Степан поселился в доме Аникушки. Собирался восстанавливать хату, заводить хозяйство. В один из дней послал Аникушкину жену в Ягодное к Аксинье узнать, не собирается ли она, забыв старые обиды, вернуться домой. Однако Аксинья, узнав о «воскрешении» Степана, испугалась и наотрез отказалась возвращаться к нему.

Утром Степан прикатил в Ягодное. Волнуясь, привязал лошадь у ворот, резво-увалисто пошел в людскую...

В кухне стоял кислый запах свернувшегося творога и хмелин. Мухи черной россыпью покрывали камель печки, стены, обсыпанный мукой стол. Степан, напрягаясь, вслушивался, ждал. Знакомый звук Аксиньиной поступи словно пихнул его с лавки. Он встал, уронив с колен шляпу.

Аксинья вошла, неся стопку тарелок. Лицо ее помертвело, затрепыхались углы пухлых губ. Она остановилась, беспомощно прижимая к груди тарелки, не спуская со Степана напуганных глаз. А потом как-то сорвалась с места, быстро подошла к столу, опорожнила руки.

Здравствуй!

Степан дышал медленно, глубоко, как во сне, губы его расщепляла напряженная улыбка. Он молча, клонясь вперед, протягивал Аксинье руку.

В горницу ко мне... - жестом пригласила Аксинья.

Шляпу Степан поднимал, как тяжесть; кровь била ему в голову, заволакивало глаза. Как только вошли в Аксиньину комнату и присели, разделенные столиком, Аксинья, облизывая ссохшиеся губы, со стоном спросила:

Откуда ты взялся?..

Степан неопределенно и неестественно-весело, по-пьяному махнул рукой. С губ его все еще не сходила все та же улыбка радости и боли.

Из плену... Пришел к тебе, Аксинья...

Он как-то нелепо засуетился, вскочил, достал из кармана небольшой сверточек и, жадно срывая с него тряпку, не владея дрожащими пальцами, извлек серебряные дамские часы-браслет и кольцо с дешевым голубым камешком... Все это он протягивал ей на потной ладони, а Аксинья глаз не сводила с чужого ей лица, исковерканного униженной улыбкой.

Возьми, тебе берег... Жили вместе...

На что оно мне? Погоди... - шептали Аксиньины помертвевшие губы.

Возьми... не обижай... Дурость нашу бросать надо...

Заслоняясь рукой, Аксинья встала, отошла к лежанке:

Говорили, погиб ты...

А ты бы рада была?

Она не ответила; уже спокойнее разглядывала мужа всего, с головы до ног, бесцельно оправила складки тщательно выглаженной юбки. Заложив руки за спину, сказала:

Аникушкину бабу ты присылал?.. Говорила, что зовешь к себе... жить...

Пойдешь? - перебил Степан.

Значит - нет?

Нет, не пойду. Нет.

Ну, бывай здорова. - Степан встал, никчемно повертел в руках браслет и опять положил его на стол. - Надумаешь, тогда сообщи.

Аксинья провожала его до ворот. Долго глядела, как из-под колес рвется пыль, заволакивает широкие Степановы плечи.

Бороли ее злые слезы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что не сбылось, - оплакивая свою, вновь по ветру пущенную жизнь. После того как узнала, что Евгению она больше не нужна, услышав о возвращении мужа, решила уйти к нему, чтобы вновь собрать по кусочкам счастье, которого не было... С этим решением ждала Степана. Но увидала его, приниженного, покорного, - и черная гордость, гордость, не позволявшая ей, отверженной, оставаться в Ягодном, встала в ней на дыбы. Неподвластная ей злая воля направляла слова ее и поступки. Вспомнила пережитые обиды, все вспомнила, что перенесла от этого человека, от больших железных рук и, сама не желая разрыва, в душе ужасаясь тому, что делала, задыхалась в колючих словах: «Нет, не пойду к тебе. Нет».

Еще раз потянулась взглядом вслед удалявшемуся тарантасу. Степан, помахивая кнутом, скрывался за сиреневой кромкой невысокой придорожной полыни...

На другой день Аксинья, получив расчет, собрала пожитки. Прощаясь с Евгением, всплакнула:

Не поминайте лихом, Евгений Николаевич.

Ну что ты, милая!.. Спасибо тебе за все.

И ушла. Ввечеру была на хуторе Татарском.

Степан встретил Аксинью у ворот.

Пришла? - спросил он, улыбаясь. - Навовсе? Можно надежду иметь, что больше не уйдешь?

Не уйду, - просто ответила Аксинья, со сжавшимся сердцем оглядывая полуразрушенный курень и баз, бурно заросший лебедой и черным бурьяном.

Около станицы Дурновской Вешенский полк впервые вступил в бой с отступавшими войсками красногвардейцев. Сотня под командованием Григория Мелехова гнала красных за пределы Дона, те ожесточенно сопротивлялись. Узнав, что в рядах красногвардейцев есть много офицеров, еще недавно воевавших на стороне белых, Григорий очень удивился.

Ожесточенные казаки стали чаще устраивать расправы с пленными. Участились и грабежи. Захватывая добычу, они переправляли ее по домам. «Грабеж на войне всегда был для казаков важнейшей движущей силой». Григорий из захваченного ничего не брал, кроме корма коню и еды для себя. Он относился к грабителям с отвращением, особенно если сослуживцы грабили своих же казаков. Его казаки если и брали, то втайне от командира. Григорий запрещал раздевать и уничтожать пленных. Чрезмерная мягкость Мелехова вызывала недовольство начальства. Его вызвали для объяснений в штаб дивизии, обвинили в том, что он готовит себе почву для перехода к красным, приказали сдать командование сотней и дали взвод. В конце месяца взвод под командованием Григория Мелехова занял хутор Гремячий Лог.

Когда Григорий располагался в отведенном для взвода доме, ему доложили, что прибыли обозники, доставившие снаряды. Среди них был отец Григория, Пантелей Прокофьевич. Вечером, когда все улеглись спать, Пантелей Прокофьевич вызвал Григория и рассказал ему, что неделю тому назад ездил к Петру, где неплохо «поджился» одеждой и продуктами. Сообразив, что отец прибыл в Гремячий Лог с этой же целью, Григорий пришел в ярость, наотрез отказавшись оббирать местных жителей.

С минуту молчали. Григорий, закуривая, при свете спички мельком увидел смущенное и обиженное лицо отца. Только сейчас ему стали понятны причины отцова приезда. «Для этого и Дарью взял, чертяка старый! Грабленое оберегать», - думал он.

Степан Астахов объявился. Слыхал? - равнодушно начал Пантелей Прокофьевич.

Как это? - Григорий даже папиросу выронил из рук.

А так. Оказалось - в плену он был, а не убитый. Пришел справный. Там у него одежи и добра - видимо-невидимо! На двух подводах привез, - прибрехнул старик, хвастая, как будто Степан был ему родной. - Аксинью забрал и зараз ушел на службу. Хорошую должность ему дали, етапным комендантом идей-то, никак, в Казанской.

Хлеба много намолотили? - перевел Григорий разговор.

Четыреста мер.

Внуки твои как?

Ого, внуки, брат, герои! Гостинцы бы послал.

Какие с фронта гостинцы! - тоскливо вздохнул Григорий, а в мыслях был около Аксиньи и Степана.

Винтовкой не разживусь у тебя? Нету лишней?

На что тебе?

Для дому. И от зверя, и от худого человека. На всякий случай. Патрон-то я целый ящик взял. Везли - я и взял.

Возьми в обозе. Этого добра много. - Григорий хмуро улыбнулся. - Ну, иди спи! Мне на заставу идтить.

Наутро Григорий с частью полка покинул хутор, уверенный в том, что пристыженный отец уедет домой ни с чем. Но Пантелей Прокофьевич, проводив казаков, пошел в амбар и, не обращая внимания на слезы хозяйки, взял все, что могло ему пригодиться в хозяйстве, загрузил бричку до верха и отправился в обратный путь.

Казаки, уставшие от войны, говорили, что разберутся красные с чехами, а потом и им дадут так, что «одна жижа останется. Это ведь Расея!» Все понимали справедливость этих слов. Продолжались бои, перевес был на стороне казаков.

Знать, еще горела тихим трепетным светом та крохотная звездочка, под которой родился Григорий; видно, еще не созрела пора сорваться ей и лететь, сожигая небеса падучим холодным пламенем. Три коня были убиты под Григорием за осень, в пяти местах продырявлена шинель. Смерть как будто заигрывала с казаком, овевая его черным крылом. Однажды пуля насквозь пробила медную головку шашки, темляк упал к ногам коня, будто перекушенный.

Кто-то крепко за тебя молится, Григорий, - сказал ему Мишка Коршунов и удивился невеселой Григорьевой улыбке.

С середины ноября красные стали активно наступать, оттесняя казачьи части к железнодорожной линии. На участке Вешенского полка красногвардейцы натолкнулись на отчаянное сопротивление.

Григорий стрелял непрерывно. Задымилась накладка. Ствол накалился и обжигал пальцы. Охладив винтовку, Григорий снова вгонял обойму, ловил прижмуренным глазом далекие черные фигурки на мушку.

Матросы сбили их. Сотни, разобрав лошадей, проскакали хутор, выметнулись на бугор. Григорий оглянулся и безотчетно бросил поводья...

Утром Григорий проснулся с нудным ощущением чего-то невырешенного. Развязка, которую он предвидел еще с осени, все же поразила его своей внезапностью. Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначале журчившееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось в могущественный поток. И теперь - видел лишь этот поток, стремительно-жадно размывающий фронт...

Весь день полк отступал. По дорогам скакали обозы. Где-то правее, за серой тучей, застлавшей горизонт, рыхлыми обвалами грохотали орудийные залпы. По оттаявшей унавоженной дороге хлюпали сотни, месили мокрый снег лошади с захлюстанными щетками. По обочинам дорог скакали ординарцы. Молчаливые грачи, затянутые в блестящее синеватое оперенье, кургузые и неловкие, как пешие кавалеристы, важно и качко расхаживали сбоку от дороги, пропуская мимо себя, как на параде, отступающие казачьи сотни, колонны оборванных пластунов, валки обозов.

Григорий понял, что стремительно разматывающуюся пружину отступления уже ничто не в силах остановить. И ночью, исполненный радостной решимостью, он самовольно покинул полк...

На другой день к вечеру он уже вводил на отцовский баз сделавшего двухсотверстный пробег, исхудавшего за два дня, шатавшегося от усталости коня.

В ноябре на Дон прибыли представители военной миссии держав Согласия (Англии и Франции), чтобы изучить условия борьбы с большевизмом. «Великие послы» с большим почетом были доставлены в Новочеркасск. Молодые французские лейтенанты встречались с казачьими генералами, разговаривая с ними с оттенком высокомерия. Вечером во дворце был приготовлен обед. Под звуки оркестра на нем звучали тосты за процветание «прекрасной Франции», «могущественной Англии», а также за «дарование победы над большевиками».

В эту ночь за городом, на свалке, в суглинистых ярах по приговору военно-полевого суда расстреливали шахтинских большевиков-железнодорожников. С завязанными назад руками их по двое подводили к откосу, били в упор из наганов и винтовок, и звуки выстрелов изморозный ветер гасил, как искры из папирос...

А спустя неделю начался развал фронта. Казаки отступали, пропуская на Дон красных. Союзническую миссию убеждали в том, что казаки упорно сопротивляются. Союзники обещали прислать из Салоник на помощь первый отряд солдат, потом пришло сообщение, что правительство его величества будет оказывать белогвардейцам «материальную помощь», но не даст ни одного солдата.

Враждебность между офицерами и казаками к осени 1918 года достигла крайней точки. Петро Мелехов старался забыть сам и убедить подчиненных: он такой же, как они, а не офицер, не обижал своих, дозволял грабить. Лишь бы не тронули его. А затем уехал домой.

Тревожное время накрыло Дон непросветно-черным крылом. Казалось, что он замер в ожидании грядущего.

Почти все татарские казаки, бывшие на Северном фронте, вернулись в хутор, самовольно покинув части, медленно оттягивающиеся к Дону. Каждый день являлся кто-либо из запоздавших. Иной - для того, чтобы надолго расседлать строевого коня и ждать прихода красных, засунул боевое снаряжение в стог соломы или под застреху сарая, а другой, отворив занесенную снегом калитку, только вводил коня на баз и, пополнив запас сухарей, переспав ночь с женкой, поутру выбирался на шлях, с бугра в остатний раз глядел на белый, мертвый простор Дона, на родимые места, кинутые, может быть, навсегда...

В ночь, после того как приехал из Вешенской Петро, в мелеховском курене начался семейный совет.

Ну что? - спросил Пантелей Прокофьевич, едва Петро перешагнул порог. - Навоевался? Без погон приехал? Ну иди-иди поручкайся с братом, матерю порадуй, жена вон истосковалась... Здорово, здорово, Петяша... Григорий! Григорь Пантелеевич, что же ты на пече, как сурок, лежишь? Слазь!

Григорий свесил босые ноги с туго подтянутыми штрипками защитных шаровар и, с улыбкой почесывая черную, в дремучем волосе грудь, глядел, как Петро, перехилившись, снимает портупею, деревянными от мороза пальцами шарит по узлу башлыка. Дарья, безмолвно и улыбчиво засматривая в глаза мужа, расстегивала на нем петли полушубка, опасливо обходила с правой стороны, где рядом с кобурой нагана сизо посвечивала привязанная к поясу ручная граната.

На ходу коснувшись щекой заиндевевших усов брата, Дуняшка выбежала убрать коня. Ильинична, вытирая завеской губы, готовилась целовать «старшенького». Около печи хлопотала Наталья. Вцепившись в подол ее юбки, жались детишки. Все ждали от Петра слова, он, кинув с порога хриплое: «Здорово живете!» - молча раздевался, долго обметал сапоги просяным веником и, выпрямив согнутую спину, вдруг жалко задрожал губами, как-то потерянно прислонился к спинке кровати, и все неожиданно увидели на обмороженных, почерневших щеках его слезы.

Служивый! Чего это ты? - под шутливостью хороня тревогу и дрожь в горле, спросил старик.

Пропали мы, батя!..

Отступать, значит?

Пантелей Прокофьевич утопил пальцы в кисете, да так и остался с высыпавшимся из щепоти табаком, ожидая ответа.

Петро встал, крестясь на мутные, черного письма, иконы, смотрел сурово и горестно:

Спаси Христос, наелся!.. Отступать, говоришь? А то как же? Чего же я останусь? Чтобы мне краснопузые кочан срубили? Может, вы думаете оставаться, а я... Не, уж я поеду! Офицеров они не милуют.

А дом как же? Стал быть, бросим?

Петро только плечами повел на вопрос старика. Но сейчас же заголосила Дарья:

Вы уедете, а мы должны оставаться? Хороши, нечего сказать! Ваше добро будем оберегать!.. Через него, может, и жизни лишишься! Сгори оно вам ясным огнем! Не останусь я!

Даже Наталья, и та вмешалась в разговор. Глуша звонкий речитатив Дарьи, выкрикнула:

Ежели хутор миром тронется - и мы не останемся! Пеши уйдем!..

Только в полночь пришли к общему решению: казакам ехать в отступ, а бабам оставаться караулить дом и хозяйство.

Задолго до света Ильинична затопила печь и к утру уже выпекла хлеб и насушила две сумы сухарей. Старик, позавтракав при огне, с рассветом пошел убирать скотину, готовить к отъезду сани. Он долго стоял в амбаре, сунув руку в набитый пшеницей-гарновкой закром, процеживая сквозь пальцы ядреное зерно. Вышел, будто от покойника: сняв шапку, тихо притворив за собой желтую дверь...

Краснов сам приехал на Северный Дон, чтобы поддержать дух казаков, но это не изменило положения.

Решение не отступать вновь вернуло в глазах Пантелея Прокофьевича силу и значимость вещам. Вечером вышел он метать скотине и, уже не колеблясь, надергал сена из худшего прикладка. На темном базу долго со всех сторон охаживал корову, удовлетворенно думая: «Починает, дюже толстая. Уж не двойню ли господь даст?» Все ему опять стало родным, близким; все, от чего он уже мысленно отрешился, обрело прежнюю значительность и вес. Он уже успел за короткий предвечерний час и Дуняшку выругать за то, что мякину просыпала у катуха и не выдолбила льда из корыта, и лаз заделать, пробитый в плетне боровом Степана Астахова. Кстати, спросил у Аксиньи, выскочившей закрыть ставни, про Степана - думает ли ехать в отступ? Аксинья, кутаясь в платок, певуче говорила:

Нет, нет, где уж ему уехать! Лежит зараз на пече, вроде лихоманка его трепет... Лоб горячий, и на нутро жалится. Захворал Степа. Не поедет...

И наши тоже. И мы, то есть, не поедем. Чума его знает, к лучшему оно али нет...

В хутор Татарский вошли красные.

Красноармейцы толпой валили вдоль улицы, разбивались на группы, заходили во дворы. Трое свернули в воротца к Аникушке, пятеро, из них один конный, остались около астаховского куреня, а остальные пятеро направились вдоль плетня к Мелеховым. Впереди шел невысокий пожилой красноармеец, бритый, с приплюснутым, широконоздрым носом, сам весь ловкий, подбористый, с маху видать - старый фронтовик. Он первый вошел на мелеховский баз и, остановившись около крыльца, с минуту, угнув голову, глядел, как гремит на привязи желтый кобель, задыхаясь и захлебываясь лаем; потом снял с плеча винтовку. Выстрел сорвал с крыши белый дымок инея. Григорий, поправляя ворот душившей его рубахи, увидел в окно, как в снегу, пятня его кровью, катается собака, в предсмертной яростной муке грызет простреленный бок и железную цепь. Оглянувшись, Григорий увидел омытые бледностью лица женщин, беспамятные глаза матери. Он без шапки шагнул в сенцы.

Григорий распахнул дверь. На порог, звеня, упала порожняя гильза. В калитку входили отставшие красноармейцы...

Красноармеец бросил окурок под ноги Григорию, подмигнул остальным...

Позднее пришли еще трое красноармейцев. Один, в высокой черной папахе, по виду начальник, спросил:

Сколько поставлено на квартиру?

Семь человек, - за всех ответил рыжебровый, перебиравший певучие лады ливенки.

Пулеметная застава будет здесь. Потеснитесь.

Ушли. И сейчас же заскрипели ворота. На баз въехали две подводы. Один из пулеметов втащили в сенцы. Кто-то жег спички в темноте и яростно матерился. Под навесом сарая курили, на гумне, дергая сено, зажигали огонь, но никто из хозяев не вышел.

Пошел бы, коней глянул, - шепнула Ильинична, проходя мимо старика.

Тот только плечами дрогнул, а пойти - не пошел. Всю ночь хлопали двери. Белый пар висел под потолком и росой садился на стены.

Красноармейцы постелили себе в горнице на полу. Григорий принес и расстелил им полсть, в голова положил свой полушубок...

Через хутор шли все новые и новые красноармейские полки. Красногвардейцы забирали у казаков коней. Вечером в доме Аникушки красные устроили гулянку и попросили пригласить соседних казаков. Здесь же Григорий узнал, что его, как бывшего белогвардейского офицера, собираются расстрелять, и решил уйти за Дон.

По проулку, прогибаясь под плетнем, Григорий кинулся к Дону. Ноги, пружинисто отталкиваясь, несли его к спуску... «Лишь бы заставы не было, а там...» На секунду стал: позади на виду весь Аникушкин баз. Выстрел. Хищно прожужжала пуля. Выстрелы еще. Под гору, по темному переезду - за Дон. Уже на середине Дона, взвыв, пуля вгрызлась возле Григория в чистую круговину пузырчатого льда, осколки посыпались, обжигая Григорию спину. Перебежав Дон, он оглянулся. Выстрелы все еще хлопали пастушьим арапником. Григория не согрела радость избавления, но чувство равнодушия к пережитому смутило. «Как за зверем били! - механически подумал он, опять останавливаясь. - Искать не будут, побоятся в лес идти... Руку-то ему полечили неплохо...»

Направился к зимним скирдам, но, из опаски, миновал их, долго, как заяц в жировке, вязал петли следов. Ночевать решил в брошенной копне сухого чакана. Разгреб вершину. Из-под ног скользнула норка. Зарылся с головой в гнилостно-пахучий чакан, подрожал. Мыслей не было. Краешком, нехотя подумал: «Заседлать завтра и махнуть через фронт к своим?» - но ответа не нашел в себе, притих.

Домой Григорий вернулся, когда фронт прошел.

На хутор Татарский возвратились Мишка Кошевой, Иван Алексеевич, Давыдка-вальцовщик. Через три дня после отхода фронта казаков собрали на сход. В основном собрались молодые казаки. Подхорунжий Лапченков объявил станичникам об установлении Советской власти и приказал всем сдать оружие. На все возмущения казаков Мишка Кошевой отвечал, что в крае действует военное положение, и его законы не обсуждаются, а выполняются. Голосованием был выбран председатель - Иван Алексеевич, и товарищ председателя - Мишка Кошевой.

Мелеховы и Христоня не успели до дома дойти, а Аникушка уже повстречался им на полдороге. Под мышкой нес винтовку и патроны, завернутые в женину завеску. Увидел казаков - засовестился, шмыгнул в боковой переулок. Петро глянул на Григория, Григорий - на Христоню. Все, как по сговору, рассмеялись.

Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Еланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждали их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство, что бросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор - и под пулеметную очередь. Говорили, что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна казачья голова валяется в хворосте без призрения... Фронтовики только осмеивались: «Брехня! Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!»

Мелеховы сдали оружие, но у них еще оставались винтовки и пулемет, припасенный Пантелеем Прокофьевичем. Это братья на всякий случай припрятали. Узнав о расправах по приговорам трибунала, Петр поехал по старой памяти к Фомину заручиться поддержкой. Фомин встретил Петра гостеприимно, обещал защиту от красногвардейцев.

Пантелей Прокофьевич, проводив Петра к Фомину, пошел проведать свата Коршунова. На базу его встретил сильно постаревший за это время дед Гришака. Мирон Григорьевич также заметно сдал за эти дни. Сваты обсудили последние события, посетовав на упадок хозяйства - коней перевел, посевы заметно уменьшились, вспомнили лучшие времена.

Пантелей Прокофьевич прихромал домой, прилег на койке. Сосало под ложечкой, к горлу подступала колючая тошнота. Повечеряв, попросил он старуху достать соленого арбуза. Съел ломоть, задрожал, еле дошел до печки. К утру он уже валялся без памяти, пожираемый тифозным жаром, кинутый в небытие. Запекшиеся кровью губы его растрескались, лицо пожелтело, белки подернулись голубой эмалью. Бабка Дроздиха отворила ему кровь, нацедила из вены на руке две тарелки черной, как деготь, крови. Но сознание к нему не вернулось, только лицо иссиня побелело да шире раскрылся чернозубый рот, с хлюпом вбиравший воздух.

Обоз, везший к Дону партию снарядов, на хуторе Татарском должен был сменить подводы. С подводой послали Григория. Попрощавшись с детишками и Натальей, Григорий запряг быков и отправился в путь.

Около моховского магазина, занятого под продовольственный склад, перегрузили ящики со снарядами, тронулись.

«Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали, - все о том же думал Григорий под равномерный качкий стук быков, полулежа в санях, кутая зипуном голову. - Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого одолеет, тот того и сожрет... А я дурную правду искал. Душой болел, туда-сюда качался... В старину, слышно, Дон татары обижали, шли отнимать землю, неволить. Теперь-то - Русь. Нет! Не помирюсь я! Чужие они мне и всем-то казакам. Казаки теперь почунеют. Бросили фронт, а теперь каждый, как я: ах! - да поздно»...

В хуторе вокруг ревкома сгруппировалось несколько человек - Давыдка-вальцовщик, чеботарь Филька, Тимофей и моховский кучер Емельян. Остальные казаки держались в стороне. Из Вешенской пришла бумага об уплате «контрибуций» на сорок тысяч рублей, а собрали немногим более восемнадцати тысяч. Иван Алексеевич сообщил об этом в округ, и оттуда пришло предписание не уплативших контрибуцию арестовывать и отправлять под конвоем в Вешенскую. С хутора увезли семерых арестованных, в том числе и Мирона Григорьевича Коршунова. В этот же день неожиданно появился Штокман, встретивший революцию в ссылке.

Вечером из Вешенской вернулся Ольшанов и сообщил, что всех семерых казаков, отправленных накануне в Вешенскую, расстреляли. Иван Алексеевич был ошеломлен. Он никак не представлял, что за двадцать две тысячи рублей недоимок людей могут расстрелять.

Узнав о смерти мужа, Лукинична пришла к Мелеховым.

Закутанная в черный ковровый платок Лукинична переступила порог. Мелко шагая, не поздоровавшись, она просеменила к Наталье, стоявшей у кухонной лавки, и упала перед ней на колени.

Вместо ответа Лукинична стукнулась головой о земляной пол, глухо, надорванно заголосила по мертвому:

И ро-ди-мый ты мо-о-ой! И на кого же ты нас... поки-и-нул!..

Бабы так дружно взревелись, так взвизжались детишки, что Петро, ухватив с печурки кисет, стремглав вылетел в сенцы. Он уже догадался, в чем дело. Постоял, покурил на крыльце. В курене умолкли воющие голоса, и Петро, неся на спине неприятный озноб, вошел в кухню. Лукинична, не отрывая от лица мокрого, хоть выжми, платка, причитала:

Расстрелили нашего Мирона Григорича!.. Нету в живых сокола!.. Остались мы сиротами!.. Нас теперя и куры загребут!.. - И снова перешла на волчий голос: - Закрылись его глазыньки!.. Не видать им белого све-е-та!..

Дарья отпаивала сомлевшую Наталью водой, Ильинична завеской сушила щеки. Из горницы, где отлеживался больной Пантелей Прокофьевич, слышался кашель и скрежещущий стон.

Ради господа Христа, сват! Ради создателя, родимушка, съезди ты в Вешки, привези нам его хучь мертвого! - Лукинична хватала руки Петра, обезумело прижимала их к груди. - Привези его... Ох, царица милостивая! Ох, не хочу я, что он там сгниет непохороненный!

Что ты, что ты, сваха! - как от зачумленной, отступал от нее Петро. - Мысленное дело - добыть его? Мне своя жизня дороже! Где же я его там найду?

Не откажи, Петюшка! Ради Христа! Ради Христа!..

Петро изжевал усы и под конец согласился. Решил заехать в Вешенской к знакомому казаку и при его помощи попытаться выручить труп Мирона Григорьевича. Выехал он в ночь. По хутору зажглись огни, и в каждом курене уже гудела новость: «Казаков расстреляли!»

Остановился Петро возле новой церкви у отцовского полчанина, попросил его помочь вырыть труп свата. Тот охотно согласился.

Петро отрыл Мирона Григорьевича и привез к сватам.

Чуть посерел восход, Петро был уже в хуторе. Он ехал лугом, гнал без передышки. Позади выбивала дробь по поддоске голова Мирона Григорьевича. Петро раза два останавливался, совал под голову ему мочалистое луговое сено. Привез он свата прямо домой. Мертвому хозяину отворила ворота любимая дочь Грипашка и кинулась от саней в сторону, в сугроб. Как мучной куль, на плече внес Петро в просторную кухню свата, осторожно опустил на стол, заранее застланный холстинной дорожкой. Лукинична, выплакавшая все слезы, ползала в ногах у мужа, опрятно одетых в белые смертные чулки, осиплая, простоволосая...

В начале марта Иван Алексеевич собрал сход. По предложению Штокмана собирались делить в пользу бедных имущество бежавших с белыми купцов. Руководили распределением Иван Алексеевич и Штокман. На собрание пришло на редкость много людей. Казаки просили объяснить цели большевиков и их планы. Алексей Шамиль высказал общее мнение многих, что семерых односельчан, кроме Коршунова, казнили зря: никакие они не враги Советской власти, а темные люди, сболтнувшие лишнее не со зла, а по глупости. И создалось у казаков мнение, что власть собирается их «изничтожить» вовсе. Штокман попытался объяснить казакам, что все семеро расстрелянных односельчан открыто выступали против Советской власти и в прошлом воевали на стороне белых.

Когда Штокман поставил вопрос о распределении имущества бежавших с белыми купцов, казаки замолчали и устремились к выходу. Кошевому и Штокману стало ясно, что казаки не возьмут чужого имущества, так как боятся возвращения хозяев.

Мишку раздирали противоречивые чувства: он жалел и ненавидел Григория Мелехова. Узнав, что тот вернулся из извоза, Мишка сообщил в ревкоме. Кошевого с двумя милиционерами отправили арестовывать Григория. Петра решили не трогать - за ним стоял Фомин. Но через полчаса Мишка вернулся ни с чем: Григория не оказалось дома, он уехал в другой хутор к тетке. Штокман послал Мишку вслед Григорию, но найти его так и не удалось.

Григорий вернулся через две недели, а за два дня до этого арестовали и увезли Пантелея Прокофьевича, который едва оправился после болезни. Петр, которому также грозил арест, посоветовал брату уезжать. Григорий укрылся у дальнего родственника на хуторе Рыбном.

Мишка Кошевой повез в Вешенскую реквизированное оружие и хотел узнать о собрании. В ревкоме Мишка узнал, что на Вешенскую напали казаки, начался переворот. Мишка в панике бежал, с ужасом думая, что такая же заваруха может начаться и в Татарском. И его опасения оказались не напрасны. Один из казаков, встретившихся Мишке по дороге, чуть не убил его вилами за расстрел отца. Очнувшись только к ночи, Мишка случайно забрел к Астахову и попросил у него пристанища. На следующую ночь Мишка добрел до дома, но мать просила его бежать; сказала, что казаки уже искали его, жалели, что не убили сразу. От матери Мишка узнал, что восстали все хутора Дона, ревкомовцы ускакали неизвестном направлении. Ночью он уехал в направлении УстьМедведицы.

В кизячнике густо пахнет сухим навозом, выпревшей соломой, объедьями сена. Сквозь чекановую крышу днем сочится серый цвет. В хворостяные ворота, как сквозь решето, иногда глянет солнце. сквозь решето, иногда глянет солнце. Ночью - глаз коли. Мышиный писк. Тишина...

Хозяйка, крадучись, приносила Григорию поесть раз в сутки, вечером. Врытый в кизяки, стоял у него ведерный кувшин с водой. Все было бы ничего, но кончился табак...

Утром хозяин разбудил Григория и сообщил о восстании казаков. Мелехов поскакал домой, решив бороться с врагами казачества до последнего вздоха.

К рассвету Кошевой едва добрался до своих. Штокман, не ожидавший увидеть друга живым, обрадовался. В Татарском уже сформировались две сотни казаков от шестнадцати до семидесяти лет. Тех, кто отказывался, записывали силой, угрожая расстрелом.

Еще не было единой организации у повстанцев. Хутора действовали пока разрозненно: самостоятельно формировались сотни, выбирали на сходках командиров из наиболее боевых казаков, считаясь не с чинами, а с заслугами; наступательных операций не предпринимали, а лишь связывались с соседними хуторами и прощупывали конными разведками окрестности.

Командиром конной сотни в Татарском еще до приезда Григория выбрали, как и в восемнадцатом году, Петра Мелехова. Командование пешей сотней принял на себя Латышев...

На двести одиннадцать человек привезли из Вешенской и собрали по хутору сто восемь винтовок, сто сорок шашек и четырнадцать охотничьих орудий. Пантелей Прокофьевич, освобожденный вместе с остальными стариками из моховского подвала, вырыл пулемет. Но лент не нашлось, и пулемета сотня на вооружение не приняла.

На следующий день казаки узнали, что на подавление их восстания красногвардейцы двинули карательный отряд под командой Лихачева. Разведка Григория Мелехова взяла Лихачева в плен; из Вешек его под конвоем погнали в Казанскую, но по дороге его изрубили конвойные.

Восстание широко охватило Дон, одна за другой поднимались станицы на борьбу с красногвардейцами. Но оружия и боеприпасов у казаков было недостаточно. Против восставших же шли хорошо вооруженные части с артиллерией. Обойдя красных с тыла, полусотня Григория Мелехова захватила четыре подводы с патронами и двух верховых лошадей. Красные, сделав десятиверстный обход, зашли в тыл казакам и начали рубить коноводов, все смешалось. Казаки попрыгали в яр и стали думать, как быть дальше.

Наверху послышался хруст бегущих шагов. В яр посыпались крошки снега, глина.

Вот они! - шепнул Петро, хватая Антипку за рукав, но тот отчаянно вырвал руку, заглянул вверх, держа палец на спуске.

Сверху никто близко не подходил к прорези яра.

«Советуются», - подумал Петро, и снова пот, словно широко разверзлись все поры тела, покатился по спине его, по ложбине груди, лицу...

Эй, вы! Вылазьте! Все равно побьем! - закричали сверху...

И диким показался крик Бодовскова:

Вылезем, коли посулитесь отпустить нас. А нет - будем отстреливаться! Берите!

Отпустим... - помолчав, ответили сверху.

Петро страшным усилием стряхнул с себя сонную одурь. В слове «отпустим» показалась ему невидимая ухмылка. Глухо крикнул:

Назад! - но его уже никто не слушался.

Казаки - все, за исключением забившегося в вымоину Антипки, - цепляясь за уступы, полезли наверх.

Петро вышел последним. В нем, как ребенок под сердцем женщины, властно ворохнулась жизнь. Руководимый чувством самосохранения, он еще сообразил выкинуть из магазинки патроны, полез по крутому скату. Мутилось у него в глазах, сердце занимало всю грудь. Было душно и тяжко, как в тяжелом сне в детстве. Он оборвал на вороте гимнастерки пуговицы, порвал воротник грязной нательной рубахи. Глаза его застилал пот, руки скользили по холодным уступам яра. Хрипя, он выбрался на утоптанную площадку возле яра, кинул под ноги себе винтовку, поднял кверху руки. Тесно кучились вылезшие раньше него казаки. К ним, отделившись от большой толпы пеших и конных заамурцев, шел Мишка Кошевой, подъезжали конные красноармейцы...

Мишка подошел к Петру в упор, тихо, не поднимая от земли глаз, спросив:

Навоевался? - Подождав ответа и все так же глядя Петру под ноги, спросил: - Ты командовал ими?

У Петра запрыгали губы. Жестом великой усталости, с трудом донес он руку до мокрого лба. Длинные выгнутые ресницы Мишки затрепетали, пухлая верхняя губа, осыпанная язвочками лихорадки, поползла вверх. Такая крупная дрожь забила Мишкино тело, что казалось - он не устоит на ногах, упадет. Но он сейчас же, рывком вскинул на Петра глаза, глядя ему прямо в зрачки, вонзаясь в них странно-чужим взглядом, скороговоркой бормотнул:

Раздевайся!

Петро проворно скинул полушубок, бережно свернул и положил его на снег; снял папаху, пояс, защитную рубашку и, присев на полу полушубка, стал стаскивать сапоги, с каждой секундой все больше и больше бледнея.

Иван Алексеевич спешился, подошел сбоку и, глядя на Петра, стискивал зубы, боясь разрыдаться.

Белье не сымай, - прошептал Мишка и, вздрогнув, вдруг пронзительно крикнул: - Живей, ты!..

Петро засуетился, скомкал снятые с ног шерстяные чулки, сунул их в голенища, выпрямившись, ступил с полушубка на снег босыми, на снегу шафранно-желтыми ногами.

Кум! - чуть шевеля губами, позвал он Ивана Алексеевича. Тот молча смотрел, как под босыми ступнями Петра подтаивает снег. - Кум Иван, ты моего дитя крестил... Кум, не казните меня! - попросил Петро и, увидев, что Мишка уже поднял на уровень его груди наган, расширил глаза, будто готовясь увидеть нечто ослепительное, как перед прыжком, вобрал голову в плечи.

Он не слышал выстрела, падая навзничь, как от сильного толчка...

Остальных казаков красногвардейцы порубали. Все они, одиннадцать, остались лежать на снегу в вершине яра.

Григорий, узнав о случившемся, послал за убитыми подводы. Ночевать он ушел к Христоне, не в силах оставаться дома, где родные горько оплакивали погибшего Петра.

Сидя у Христони, Григорий вспоминал, как в детстве они с Петром пасли индюшат. Тяжело переживал он смерть брата.

Приказом командующего объединенными повстанческими отрядами Верхнего Дона Григорий Мелехов был назначен командиром Вешенского полка. Десяти сотням поручили разгромить отряд Лихачева и выгнать его за пределы округа, очистив таким образом окрестные станицы.

И Григорий 7 марта повел казаков. На оттаявшем бугре, покрытом черными голызинами, пропустил он мимо себя все десять сотен. В стороне от шляха, избоченясь, горбатился он на седле, туго натягивал поводья, сдерживал горячившегося коня, а мимо походными колоннами шли сотни обдонских хуторов: Базков, Белогорки, Ольшанского, Меркулова, Громковского, Семеновского, Рыбинского, Водянского, Лебяжьего, Ерика.

Перчаткой гладил Григорий черный ус, шевелил коршунячьим носом, из-под крылатых бровей угрюмым, осадистым взглядом провожал каждую сотню. Множество захлюстанных конских ног месило бурую толочь снега. Знакомые казаки, проезжая, улыбались Григорию. Над папахами их слоился и таял табачный дымок. От лошадей шел пар.

По дороге казаки захватывали брошенные боеприпасы и орудия. Красные отступали, не принимая боев. Взятых в плен казаки сразу же казнили, мстя за своих родных и товарищей.

От Каргинской Мелехов повел уже 3,5 тысячи сабель. Один из членов штаба передал ему записку, в которой просил его отменить приказ не брать красных в плен и прекратить их убивать, так как они могут пригодиться «в плане информации».

Еще три дня полкам Мелехова сопутствовала удача, а потом красные кинули на восставших несколько полков и батарей и значительно «потрепали» казаков.

В атаке и контратаке сошлись донцы с обеих сторон, рубанулись, как и надо, и Григорий, потеряв в бою коня, с разрубленной щекой, вывел полки из боя, отошел до Боковской.

Григорий собрал всех командиров обсудить планы на будущее. Большинство из них считали, что не следует уходить далеко от Дона, даже в случае успешных действий, и продолжать обороняться. Казаки думали о предстоящей пахоте, беспокоились о заброшенных хозяйствах. Григорий, подведя итог, решил держать фронт рядом - дальше идти было некуда.

Казаки продолжали успешно воевать с красными, но у них не хватало боеприпасов, приходилось выливать самодельные пули.

Под Свиридовым сотни Мелехова столкнулись с двумя эскадронами красной кавалерии. Красногвардейцы отступали, казаки пустились в погоню, но когда лошади устали, вернулись обратно.

Григорий уехал с Прохором и пятью казаками вперед. Словно повязка свалилась у него с глаз. Опять, как и перед атакой, увидел он светившее миру солнце, притаявший снег возле прикладков соломы, слышал весеннее чулюканье воробьев по хутору, ощущал тончайшие запахи ставшей на порог весны. Жизнь вернулась к нему не поблекшая, не состарившаяся от пролитой недавно крови, а еще более манящая скупыми и обманчивыми радостями. На черном фоне оттаявшей земли всегда заманчивей и ярче белеет оставшийся кусочек снега.

Восстание замкнулось в границах Верхне-Донского округа. Война принимала невиданные ранее размеры. С каждым днем Григорий яснее понимал, что восстание казаков обречено на поражение, что кому-то выгодно сеять распри между казаками.

После бегства из восставшего Татарского ревкомовцы: Штокман, Иван Алексеевич и Кошевой пристали к 4-му Заамурскому полку, хорошо укомплектованному и боеспособному. К концу марта между войсками красных и белых установилось равновесие сил, и в течение следующих двух месяцев фронт не двигался с места. В середине марта Штокман, Мишка Кошевой и Иван Алексеевич выехали в УстьХоперскую, где организовывалась дружина из коммунистов и рабочих.

Опорным пунктом повстанцев была станица Каргинская. Учитывая ее стратегическое значение, Мелехов решил ни в коем случае ее не сдавать. Бои шли каждый день. Под станицей казаки наголову разбили красных, убив сто сорок семь красноармейцев; у казаков было ранено пятнадцать человек, убито - четверо. Успехи повстанцев объяснялись тем, что они хорошо знали местность и не упускали случая создавать трудности противнику.

Казаки страшно пьянствовали. Григорий тоже пил, но всегда оставался на ногах. Пользуясь недельным затишьем, станичники пели и веселились, отдыхая от войны.

В эти дни Григорий, уходя от черных мыслей, пытаясь заглушить сознание, не думать о том, что творилось вокруг и чему он был видным участником, - начал пить. Если повстанцы испытывали острую нужду в муке и огромных запасах пшеницы (мельницы не успевали работать на армию, и зачастую казаки, питались вареной пшеницей), то в самогоне не было недостатка...

Григорий призывал казаков не поддаваться на провокации, не разводить распри, объяснял, что они оказались в кольце - не сегодня-завтра могут погибнуть.

После этого Григорий еще двое суток подряд пил по ближним от Каргинской хуторам, пьяным кружалом пуская жизнь. Запахом дымки пропитался даже потник на его седле...

Командование опасалось, что с приходом весны восставшие разбегутся на полевые работы... Сотне Григория выпал еще один бой - под Климовкой. Во время атаки, поскакав на матросов, Григорий зарубил четверых, испытав сильное душевное потрясение.

Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг скрипнул зубами, страшно застонал и с исказившимся лицом стал рвать на себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий - как стоял, так и рухнул ничком оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления, попытался встать, но не смог и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом:

Кого же рубил!.. - И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: - Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога... в бога мать... Смерти... предайте!..

Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали на нем ремень шашки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную, сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни - богатой горестями и бедной радостями - все, что было ему уготовано...

На следующий день, передав командование сотней полковому командиру, Григорий уехал в Вешенскую. По дороге он подстрелил дикого гуся. В Вешенском Мелехов остановился на квартире у знакомого старика. За ужином разговорились, и хозяин пожаловался на то, что «самородное начальство» - Кудинов и ему подобные, бесчинствуют, обижают девок и баб, из-за того, что их мужья и отцы воюют на стороне красных. Григорий, взяв шашку и маузер, пошел в тюрьму, потребовал у начальника ключи от камер и выпустил всех заключенных. Тех, которые боялись выходить, он силой вытолкал на улицу и закрыл пустые камеры. На вопрос Кудинова, что он делает, Мелехов ответил: «Тюрьму вашу разгромил». Кудинов грозил Григорию, но тот быстро утихомирил его, сказав, что может оголить фронт, сняв свою боевую часть. Григорий предостерег Кудинова на будущее и отправился домой.

В Татарском без казаков было скучно и пусто. Казаки возвращались в части «невеселые, но зато сытые, обстиранные». С фронта дезертировала татарская пехота. И молодые, и старики торопились, боясь опоздать к севу.

Заходило время пахать, боронить, сеять; земля кликала к себе, звала неустанно день и ночь, а тут надо было воевать, гибнуть на чужих хуторах от вынужденного безделья, страха, нужды и скуки. Через это и кипела слеза у бородачей, через это самое и шли они хмурые. Всяк вспоминал свое кинутое хозяйство... Ко всему требовались мужские руки, все плакало без хозяйского глаза. А с баб какой же спрос? Высохнет земля, не управятся с посевом, голодом спугнет следующий год. Ведь недаром же говорится в народной поговорке, что «в хозяйстве и старичишка сгодится дюжей, чем молодица».

Григорий Мелехов не застал в хуторе никого из казаков. Утром он посадил верхом на коня своего подросшего Мишатку, приказал съехать к Дону и напоить, а сам пошел с Натальей проведать деда Гришаку и тещу.

Лукинична встретила зятя со слезами:

Гришенька, сыночек! Пропадем мы без нашего Мирона Григорьевича, царство ему небесное!.. Ну кто у нас будет на полях работать? Зерна полны амбары, а сеять некому. И, головушка ты моя горькая! Остались мы сиротами, никому-то мы не нужны, всем-то мы чужие, лишние!.. Ты глянь-кось, как хозяйство наше рухнулось! Ни к чему руки не доходют...

А хозяйство и в самом деле стремительно шло к упадку: быки били и валяли плетни на базах, кое-где упали сохи; подмытая вешней водой, обрушилась саманная стена в сарае; гумно было разгорожено, двор не расчищен; под навесом сарая стояла заржавевшая лобогрейка, и тут же валялся сломанный косогон... Всюду виднелись следы запустения и разрухи.

«Скоро все покачнулось без хозяина», - равнодушно подумал Григорий, обходя коршуновское подворье...

Наталья просила мужа помочь ее матери засеять «десятину» земли. Григорий, зная, что у Коршуновых полные закрома зерна, удивился. «Фронты отгремят, тогда и сеять будете» - попробовал он уговорить тещу. Жена обиделась, и Григорий обещал помочь. Дед Гришака начал терять рассудок: целыми днями, сидя на лежанке, читал Библию. Присматривала за ним подраставшая Грипашка - любимая дочь погибшего Мирона Григорьевича.

Григорий возвращался от тещи, думая о разговоре с дедом Гришакой, о таинственных, непонятных «речениях» Библии. Наталья тоже шла молча. В этот приезд она встретила мужа с необычайной суровостью, - видно, слух о том, как гулял и путался с бабами Григорий по хуторам Каргинской станицы, дошел и до нее. Вечером, в день его приезда, она постелила ему в горнице на кровати, а сама легла на сундуке, прикрывшись шубой. Но ни единого слова в упрек не сказала, ни о чем не спрашивала. Ночь промолчал и Григорий, решив, что лучше пока не допытываться у нее о причинах столь небывалого в их взаимоотношениях холода...

Они шли молча по безлюдной улице, чужие друг другу больше, чем когда бы то ни было...

На середине хутора, возле моста через ярок, по которому еще бежала в Дон с веселым детским лепетом вешняя нагорная вода, Наталья остановилась. Нагнувшись, будто бы для того, чтобы завязать ремешок у чирика, а на самом деле пряча от Григория лицо, спросила:

Чего же ты молчишь?

А об чем гутарить с тобой?

Есть об чем... Рассказал бы, как пьянствовал под Каргинской...

А ты уж знаешь?.. - Григорий достал кисет, стал делать цигарку. Смешанный с табаком-самосадом, сладко заблагоухал донник. Григорий затянулся, переспросил: - Знаешь, стал быть? От кого?

Знаю, ежли говорю. Весь хутор знает, есть от кого слыхать.

Ну, а раз знаешь, чего же и рассказывать?

Григорий крупно зашагал. По деревянному настилу мостка в прозрачной весенней тишине четко зазвучали его редкие шаги и отзвуки дробной поступи Натальи, поспешавшей за ним. От мостка Наталья пошла молча, вытирая часто набегавшие слезы, а потом, проглотив рыдание, запинаясь, спросила:

Опять за старое берешься?

Оставь, Наталья!

Кобелина проклятый, ненаедный! За что ж ты меня опять мучаешь?

Ты бы поменьше брехней слухала.

Сам же признался!

Тебе, видно, больше набрехали, чем на самом деле было. Ну, трошки виноват перед тобой... Она, жизня, Наташка, виноватит... Все время на краю смерти ходишь, ну и перелезешь иной раз через борозду...

Дети у тебя уж вон какие! Как гляделками-то не совестно моргать!

Ха! Совесть! - Григорий обнажил в улыбке кипенные зубы, засмеялся. - Я об ней и думать позабыл. Какая уж там совесть, когда вся жизня похитнулась... Людей убиваешь... Неизвестно для чего всю эту кашу... Да ить как тебе сказать? Не поймешь ты! В тебе одна бабья лютость зараз горит, а до того ты не додумаешься, что мне сердце точит, кровя пьет. Я вот и к водке потянулся. Надысь припадком меня вдарило. Сердце на коий миг вовзят остановилося, и холод пошел по телу... - Григорий потемнел лицом, тяжело выжимал из себя слова: - Трудно мне, через это и шаришь, чем бы забыться, водкой ли, бабой ли... Ты погоди! Дай мне сказать: у меня вот тут сосет и сосет, кортит все время... Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и - на кадетов. А как? Кто нас сведет с Советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть? Половина казаков за Донцом, а какие тут остались - остервились, землю под собой грызут... Все у меня, Наташка, помутилось в голове...

Григорий, собираясь дней пять поработать, наладил лемех.

К повстанцам пришел командир Сердобского полка Вороновский, в прошлом офицер. Он хотел искупить вину за службу у красных, перешел со своим полком на сторону восставших казаков. Богатырев решил связаться с Вешенской, чтобы Кудинов решил этот вопрос. Ответ пришел быстро. Кудинов приказывал соглашаться на все условия сердобцев, а главное, чтобы они пришли с комиссарами, оружием и боеприпасами. Коммунистов пусть отправят в Вешенскую, а с остальными бабы сами разберутся.

12 апреля 1-й Московский полк был жестоко потрепан в бою с повстанцами под хутором Антоновом Еланской станицы...

В этом бою самодельной повстанческой пулей был ранен в ногу Иван Алексеевич. Его на руках вынес Мишка Кошевой и, за малым не заколов красноармейца, скакавшего по дамбе, заставил взять раненого на патронную двуколку.

Полк был опрокинут, отброшен до хутора Еланского. Поражение губительно отозвалось на исходе наступления всех красноармейских частей, продвигавшихся по левой стороне Дона...

1-й Московский, отрезанный ледоходом в устье Хопра, переправился через Дон на правобережье; ожидая пополнения, стал в станице Усть-Хоперской. Вскоре туда прибыл Сердобский полк...

Сердобский полк наспех сформировался в городе Сердобске. Среди красноармейцев - сплошь саратовских крестьян поздних возрастов - явно намечались настроения, ничуть не способствовавшие поднятию боевого духа...

Штокман, стоявший на одной квартире с тремя сердобцами, тревожно присматривался к красноармейцам и окончательно убедился в серьезнейшей угрозе, нависшей над полком, после того как однажды резко столкнулся с сердобцами...

Сердобцы, разговорившись со Штокманом, пытались убедить его, что восставшие казаки - их братья, хлеборобы. Штокман требовал ареста недовольных, но комиссар возражал, отговариваясь недостатком надежных сил. Написав о случившемся начальству, Штокман послал Мишку Кошевого в политотдел 14-й армии. Наутро сердобцы собрались на митинг, и силой увели с собой Штокмана и Ивана Алексеевича. Штокман пытался образумить бойцов, убедить их, что нужно идти на белых, и его убили. Ивана Алексеевича арестовали, хватали всех коммунистов. А в это время в станицу вошли повстанцы, под командованием хорунжего Богатырева. Сердобский полк начал строиться...

Григорий прожил дома пять дней, засеяв землю и себе, и теще. Как только вернулся отец, он стал собираться в свою часть - Кудинов просил его принять командование дивизией.

В этот день Григорий собрался ехать в Каргинскую. В полдень повел к Дону напоить перед отъездом коня и, спускаясь к воде, подступившей под самые прясла огородов, увидел Аксинью. Показалось ли Григорию, или она на самом деле нарочно мешкала, лениво черпая воду, поджидая его, но Григорий невольно ускорил шаг, и за короткую минуту, пока подошел к Аксинье вплотную, светлая стая грустных воспоминаний пронеслась перед ним...

Аксинья повернулась на звук шагов, на лице ее - несомненно, притворное - выразилось удивление, но радость от встречи, но давняя боль выдали ее. Она улыбнулась такой жалкой, растерянной улыбкой, так не приставшей ее гордому лицу, что у Григория жалостью и любовью дрогнуло сердце. Ужаленный тоской, покоренный нахлынувшими воспоминаниями, он придержал коня, сказал:

Здравствуй, Аксинья дорогая!

Давно мы с тобой не гутарили.

А скоро ли?

Григорий держал напиравшего на него коня под уздцы, Аксинья, угнув голову, крючком коромысла цепляла ведерную дужку, никак не могла зацепить. С минуту простояли молча. Над головами их, как кинутая тетивой, со свистом пронеслась чирковая утка. Ненасытно облизывая голубые меловые плиты, билась у обрыва волна. По разливу, затопившему лес, табунились белорунные волны. Ветер нес мельчайшую водяную пыль, пресный запах с Дона, могущественным потоком устремлявшегося в низовья.

Григорий перевел взгляд с лица Аксиньи на Дон. Затопленные водой бледноствольные тополя качали нагими ветвями, а вербы, опушенные цветом - девичьими сережками, пышно вздымались над водой, как легчайшие диковинные зеленые облака. С легкой досадой и огорчением в голосе Григорий спросил:

Что же?.. Неужели нам с тобой и погутарить не об чем? Что же ты молчишь?

Но Аксинья успела овладеть собой; на похолодевшем лице ее уже не дрогнул ни единый мускул, когда она отвечала:

Мы свое, видно, уж отгутарили...

Да так уж, должно быть! Деревцо-то - оно один раз в году цветет...

Думаешь, и наше отцвело?

А то нет?

Чудно все это как-то... - Григорий допустил коня к воде и, глядя на Аксинью, грустно улыбнулся. - А я, Ксюша, все никак тебя от сердца оторвать не могу. Вот уж дети у меня большие, да и сам я наполовину седой сделался, сколько годов промеж нами пропастью легли... А все думается о тебе. Во сне тебя вижу и люблю доныне. А вздумаю о тебе иной раз, начну вспоминать, как жили у Листницких... как любились с тобой... и от воспоминаний этих... Иной раз, вспоминаючи всю свою жизнь, глянешь, - а она как порожний карман, вывернутый наизнанку...

Я тоже... Мне тоже надо идтить... Загутарились мы.

Аксинья решительно подняла ведра, положила на выгнутую спину коромысла покрытые вешним загаром руки, было пошла в гору, но вдруг повернулась к Григорию лицом, и щеки ее чуть приметно окрасил тонкий, молодой румянец.

А ить, никак, наша любовь вот тут, возле этой пристани и зачиналась, Григорий. Помнишь? Казаков в энтот день в лагеря провожали, - заговорила она, улыбаясь, и в окрепшем голосе ее зазвучали веселые нотки.

Все помню!

Григорий ввел коня на баз, поставил к яслям. Пантелей Прокофьевич, по случаю проводов Григория с утра не поехавший боронить, вышел из-под навеса сарая, спросил:

Что же, скоро будешь трогаться? Зерна-то дать коню?

Куда трогаться? - Григорий рассеянно взглянул на отца.

Доброго здоровья! Да на Каргины-то.

Я нынче не поеду!

Что так?

Да так... раздумал... - Григорий облизал спекшиеся от внутреннего жара губы, повел глазами по небу. - Тучки находят, должно, дождь будет, а мне какой же край мокнуть по дождю?

Краю нет, - согласился старик, но не поверил Григорию, так как несколько минут назад видел со скотиньего база его и Аксинью, разговаривавших на пристаньке. «Опять ухажи начались, - с тревогой думал старик. - Опять как бы не пошло у него с Натальей наперекосяк... Ах, туды его мать с Гришкой! И в кого он такой кобелина выродился? Неужели в меня?» Пантелей Прокофьевич перестал отесывать топором березовый ствол на дрожину, поглядел в сутулую спину уходившего сына и, наскоро порывшись в памяти, вспомнил, каким сам был смолоду, решил: «В меня, чертяка! Ажник превзошел отца, сучий хвост! Побить бы его, чтобы сызнова не начинал морочить Аксинье голову, не заводил смятения промеж семьи. Дак как его побить-то?»...

А Аксинья, как только пришла домой, опорожнила ведра, подошла к зеркальцу, вмазанному в камень печи, и долго взволнованно рассматривала свое постаревшее, но все еще прекрасное лицо. В нем была все та же порочная и манящая красота, но осень жизни уже кинула блеклые краски на щеки, пожелтила веки, впряла в черные волосы редкие паутинки седины, притушила глаза. Из них уже глядела скорбная усталость.

Постояла Аксинья, а потом подошла к кровати, упала ничком и заплакала такими обильными, облегчающими и сладкими слезами, какими не плакала давным-давно...

Аксинья до вечера пролежала на кровати, потом встала, опухшая от слез, умылась, причесалась и с лихорадочной быстротой, как девка перед смотринами, начала одеваться. Надела чистую рубаху, шерстяную бордовую юбку, покрылась, мельком взглянула на себя в зеркальце, вышла...

Вечером Аксинья вызвала к себе Дарью и подарила ей золотое кольцо, попросив, чтобы она позвала Григория.

Спустя час, после того как Наталья с детьми уснула, Григорий в наглухо застегнутой шинели вышел с Аксиньей из ворот астаховского база. Они молча постояли в темном проулке и так же молча пошли в степь, манившую безмолвием, темнотой, пьяными запахами молодой травы...

На следующий день Григорий объяснился с Натальей. Она спросила, куда он ходил ночью, и Григорий ответил, что к Кудинову, по военным делам. Провожая Григория в часть, мать говорила, что до нее дошел слух, что Григорий порубил матросов, а ведь у них могли быть дети. Она просила Григория не бесчинствовать и беречь себя.

Григорий невесело улыбнулся, поцеловал сухо материнскую руку, подошел к Наталье. Та холодно обняла его, отвернулась, и не слезы увидел Григорий в сухих ее глазах, а горечь и потаенный гнев... Попрощался с детишками, вышел...

Вернувшись в Каргинскую, Григорий принял командование 1-й дивизией. Боеприпасов по-прежнему не хватало, казакам приходилось их добывать в бою. Кудинов в письме сообщил Мелехову о сдаче Сердобского полка и его переходе на сторону восставших, о захваченных коммунистах, среди которых были Котляров и Кошевой. Григорий поспешил, желая спасти Мишку и Ивана Алексеевича и узнать, кто убил брата.

Бойцам сердобского полка приказали разоружиться и сдать оружие. Их командир, Вороновский, остался недоволен таким решением, но отступать и что-либо менять было уже поздно. Богатырев согласился оставить двести вооруженных надежных бойцов, а остальных раскидать по другим полкам. После этого он пошел на площадь, где полным ходом шло разоружение, и объяснил бойцам, что те из них, которые с этого момента пойдут сражаться с красными, будут прощены, остальных казнят. Ряды красноармейцев сразу же присмирели. Через час из «надежных» бойцов была сформирована новая часть, получившая название «1-го отдельного повстанческого батальона». В этот же день она вышла к хутору, с которого наступали крупные повстанческие полки. Остальные сердобцы под конвоем конных были направлены в Вешенскую, как и приказывал Кудимов.

Над хутором Сингином появился аэроплан. Жители выбежали на улицу, кто-то из них сказал, что будут бросать бомбы, и все бросились врассыпную. Аэроплан приземлился в степи и из него вышли два человека, одним из которых был Богатырев. Он прибыл ободрить земляков, сказать, что восставшие скоро начнут наступать и освободят родную землю от красных.

Среди двадцати пяти хуторян, выданных повстанцам Сердобским полком и отправленных из Усть-Хоперской станицы, был Иван Алексеевич. О побеге нечего было и думать. Конвойные избили пленных, а затем повели к хутору. Коммунист, шагавший рядом с Иваном Алексеевичем, спросил у него, что повстанцы собираются с ними сделать: избить или расстрелять?

Иван Алексеевич промолчал, но и у него искрой на ветру схватилась надежда: «А ить верно! Им нас нельзя будет расстрелять. У них, у сволочей, лозунг был выкинутый: “Долой коммуну, грабежи и расстрелы!” Они, по слухам, только на каторгу осуждали... Осудят к розгам, к каторге. Ну, да это не страшно! На каторге посидим до зимы, а зимою, как только Дон станет, наши опять их нажмут!..»

Вспыхнула было надежда и погасла, как искра на ветру: «Нет, побьют! Озлели, как черти! Прощай, жизня!.. Эх, не так бы надо! Воевал с ними и их же жалел сердцем... Не жалеть надо было, а бить и вырубать все до корня!»

Он стиснул кулаки, зашевелил в бессильной ярости плечами и тотчас же споткнулся, чуть не упал от удара сзади в голову...

А потом их толпою согнали в Дон, заставили обмыть кровь. Стоя по колено в воде, Иван Алексеевич мочил жарко горевшие раны и опухоли от побоев, разгребал ладонью смешанную со своей же кровью воду, жадно пил ее, боясь, что не успеет утолить неутишно всполыхавшую жажду.

По дороге их обогнал верховой казак. Темно-гнедая лошадь его, по-весеннему ярко лоснившаяся от сытости и пота, шла шибкой игристой рысью. Верховой скрылся в хуторе, и не успели пленные дойти до первых базов, как им навстречу уже высыпали толпы народа.

При первом взгляде на бежавших навстречу им казаков и баб Иван Алексеевич понял, что это - смерть. Поняли и все остальные.

Товарищи! Давайте попрощаемся! - крикнул один из коммунистов-сердобцев.

Толпа, вооруженная вилами, мотыгами, кольями, железными ребрами от арб, приближалась...

На секретном совещании повстанцами было принято решение обратиться за помощью к Донскому правительству, соединиться с войсками в Новочеркасске и принять в полки консультантами офицеров. С этого времени между донским правительством и повстанческим командованием установилась тесная связь. Новый командующий Донской армии начал присылать Кудинову разработанные штабом планы операции и информацию о движении красноармейских частей. От простых казаков все переговоры Кудинов держал в секрете.

В Татарский пленных красноармейцев пригнали к вечеру. Возле амбара расположилась пешая сотня татарцев. В этот день они собирались выступать, но узнав о том, что сюда гонят пленных коммунистов, среди которых находятся и Мишка Кошевой с Иваном Алексеевичем, решили задержаться. С приближением пленных толпа оживилась. Дарья Мелехова первая узнала Ивана Алексеевича, повинного в смерти ее мужа. Она с трудом пробилась к конвойным и увидела распухшее от побоев лицо Ивана Алексеевича.

Он затравленно озирался, разыскивая и боясь найти взглядом жену или своего маленького сынишку, хотел обратиться к кому-нибудь с просьбой, чтобы их увели отсюда, если они тут. Он уже понял, что дальше Татарского ему не уйти, что здесь он умрет, и не хотел, чтобы родные видели его смерть, а самую смерть ждал со все возраставшим жадным нетерпением. Ссутулясь, медленно и трудно поворачивая голову, обводил он взглядом знакомые лица хуторян и ни в одном встречном взгляде не прочитал сожаления и сочувствия, - исподлобны и люты были взгляды казаков и баб...

Дарья стояла против него. Задыхаясь от подступившей к горлу ненависти, от жалости и томительного ожидания чего-то страшного, что должно было совершиться вот-вот, сейчас, смотрела в лицо ему и никак не могла понять: видит ли он ее и узнает ли?

А Иван Алексеевич все так же тревожно, взволнованно шарил по толпе одним дико блестевшим глазом (другой затянула опухоль) и вдруг, остановившись взглядом на лице Дарьи, бывшей от него в нескольких шагах, неверно, как сильно пьяный, шагнул вперед. У него кружилась голова от большой потери крови, его покидало сознание, но это переходное состояние, когда все окружающее кажется нереальным, когда горькая одурь кружит голову и затемняет свет в глазах, беспокоило, и он с огромным напряжением все еще держался на ногах.

Увидев и узнав Дарью, шагнул, качнулся. Какое-то отдаленное подобие улыбки тронуло его некогда твердые, теперь обезображенные губы. И вот эта-то похожая на улыбку гримаса заставила сердце Дарьи гулко и часто забиться; казалось ей, что оно бьется где-то около самого горла.

Она подошла к Ивану Алексеевичу вплотную, часто и бурно дыша, с каждой секундой все больше и больше бледнея.

Ну, здорово, куманек!

И в тишине глуховато, но твердо прозвучал ответ:

Здорово, кума Дарья.

Расскажи-ка, родненький куманек, как ты кума своего... моего мужа...

Дарья задохнулась, схватилась руками за грудь. Ей не хватало голоса.

Стояла полная, туго натянутая тишина, и в этом недобром затишном молчании даже в самых дальних рядах услышали, как Дарья чуть внятно докончила вопрос:

Как ты мужа моего, Петра Пантелеевича, убивал-казнил?

Нет, кума, не казнил я его!

Как же не казнил? - еще выше поднялся Дарьин стенящий голос. - Ить вы же с Мишкой Кошевым казаков убивали? Вы?

Нет, кума... Мы его... я не убивал его...

А кто же со света его перевел? Ну кто? Скажи!

Заамурский полк тогда...

Ты! Ты убил!.. Говорили казаки, что тебя видали на бугре! Ты был на белом коне! Откажешься, проклятый?

Был и я в том бою... - Левая рука Ивана Алексеевича трудно поднялась на уровень головы, поправила присохшие к ране перчатки. В голосе его явственная оказалась неуверенность, когда он проговорил: - Был и я в тогдашнем бою, но убил твоего мужа не я, а Михаил Кошевой. Он стрелял его. Я за кума Петра не ответчик.

А ты, вражина, кого убивал из наших хуторных? Ты сам чьих детишков по миру сиротами пораспустил? - пронзительно крикнула из толпы вдова Якова Подковы.

И снова, накаляя и без того накаленную атмосферу, раздались истерические бабьи всхлипы, крик и голошенье по мертвому «дурным голосом»...

Впоследствии Дарья говорила, что она не помнила, как и откуда в руках ее очутился кавалерийский карабин, кто ей его подсунул. Но когда заголосили бабы, она ощутила в руках своих присутствие постороннего предмета, не глядя, на ощупь догадалась, что это - винтовка. Она схватила ее сначала за ствол, чтобы ударить Ивана Алексеевича прикладом, но в ладонь ее больно вонзилась мушка, и она перехватила пальцами накладку, а потом повернула, вскинула винтовку и даже взяла на мушку левую сторону груди Ивана Алексеевича.

Она видела, как за спиной его шарахнулись в сторону казаки, обнажив серую рубленую стену амбара; слышала напуганные крики: «Тю! Сдурела! Своих побьешь! Погоди, не стреляй!» И подталкиваемая зверино-настороженным ожиданием толпы, сосредоточенными на ней взглядами, желанием отомстить за смерть мужа и отчасти тщеславием, внезапно появившимся оттого, что вот сейчас она совсем не такая, как остальные бабы, что на нее с удивлением и даже со страхом смотрят и ждут развязки казаки, что она должна поэтому сделать что-то необычное, особенное, могущее устрашить всех, - движимая одновременно всеми этими разнородными чувствами, с пугающей быстротой приближаясь к чему-то предрешенному в глубине ее сознания, о чем она не хотела, да и не могла в этот момент думать, она помедлила, осторожно нащупывая спуск, и вдруг, неожиданно для самой себя, с силой нажала его.

Отдача заставила ее резко качнуться, звук выстрела оглушил, но сквозь суженные прорези глаз она увидела, как мгновенно - страшно и непоправимо - изменилось дрогнувшее лицо Ивана Алексеевича, как он развел и сложил руки, словно собираясь прыгнуть с большой высоты в воду, а потом упал навзничь, и с лихорадочной быстротой задергалась у него голова, зашевелились, старательно заскребли землю пальцы раскинутых рук...

После выстрела, послужившего как бы сигналом, казаки, допрашивавшие пленных, начали их избивать. Те кинулись врассыпную. Винтовочные выстрелы, перемежаясь с криками, прощелкали сухо и коротко...

Через час в Татарский прискакал Григорий Мелехов. Загнал коня, но опоздал... В хуторе было тихо. Он зашел домой, чтобы узнать, давно ли прогнали через хутор пленных. Дуняша в подробностях рассказала о расправе над коммунистами и о том, как Дарья застрелила Ивана Алексеевича. Григорий спросил о Мишке Кошевом, Штокмане. Дуняша ответила, что их среди пленных не было. Мать побоялась ночевать в одном доме с Дарьей, ушла к соседям. А Дашка откуда-то пришла пьяная, теперь спит в амбаре. Зайдя в амбар, Григорий испытал непреодолимое отвращение и желание рубануть Дарью. Потом наступил кованым сапогом ей на лицо, но она только застонала.

Этой же ночью, не повидавшись с матерью, Григорий уехал на фронт. 8-й и 9-й красным армиям до весеннего паводка не удавалось сломить сопротивление Донской армии и продвинуться на Донец. Донская армия, соединившись с повстанцами, получала помощь от интервентов, главным образом вооружением.

А в это время у Донца разыгрывались события, решавшие успех наступления Красной Армии в 1919 году.

Восстание верхнедонцев было основной причиной неудавшегося восстания Красной Армии. Красногвардейцы, с самого начала не принимавшие повстанцев как серьезную угрозу, упустили время, и теперь в тылу у красных действовали мощные силы казаков. В мае красные стали бросать на подавление восставших хорошо вооруженные отряды.

В мае с Донца на повстанческий фронт стали прибывать все новые подкрепления красных. Подошла 33-я Кубанская дивизия, и Григорий Мелехов почувствовал впервые всю силу настоящего удара. Кубанцы погнали его 1-ю дивизию без передышки. Хутор за хутором сдавал Григорий, отступая на север, к Дону. На чирском рубеже возле Каргинской он задержался на день, а потом, под давлением превосходящих сил противника, вынужден был не только сдать Каргинскую, но и срочно просить подкреплений.

Кондрат Медведев прислал ему восемь конных сотен своей дивизии. Его казаки были экипированы на диво. У всех было в достатке патронов, на всех была справная одежда и добротная обувь - все добытое с пленных красноармейцев. Многие казаки-казанцы, не глядя на жару, щеголяли в кожаных куртках, почти у каждого был либо наган, либо бинокль... Казанцы на некоторое время задержали наступление шедшей напролом 33-й Кубанской дивизии. Воспользовавшись этим, Григорий решил обыденкой съездить в Вешенскую, так как Кудинов неотступно просил его приехать на совещание.

Григорий приехал на совещание к Кудинову, и узнал, что дело восставших обречено, если не помогут белогвардейцы. Кудинов рассказал, что на совете решили послать сотню Григория на прорыв фронта. Кудинов сообщил Григорию, что руководить красногвардейцами прибыл сам Троцкий и дал прочитать газетную статью, в которой повстанцев называли пособниками Деникина.

Григорий после того боя, когда порубил под Климовкой матросов, все время жил в состоянии властно охватившего его холодного, тупого равнодушия. Жил, понуро нагнув голову, без улыбки, без радости. На какой-то день всколыхнули его боль и жалость к убитому Ивану Алексеевичу, а потом и это прошло. Единственное, что оставалось ему в жизни (так, по крайней мере, ему казалось), это - с новой и неуемной силой вспыхнувшая страсть к Аксинье. Одна она манила его к себе, как манит путника в знобящую черную осеннюю ночь далекий трепетный огонек костра в степи.

Вот и сейчас, возвращаясь из штаба, он вспомнил о ней, подумал: «Пойдем мы на прорыв, а она как же? - и без колебаний и долгих размышлений решил: - Наталья останется с детьми, с матерью, а Аксютку возьму. Дам ей коня, и пущай при моем штабе едет».

Он переехал через Дон на Разки, зашел на квартиру, вырвал из записной книжки листок, написал.

«Ксюша! Может, нам придется отступить на левую сторону Дона, так ты кинь все свое добро и езжай в Вешки. Меня там разыщешь, будешь при мне».

Записку заклеил жидким вишневым клеем, передал Прохору Зыкову и, багровея, хмурясь, за напуски и строгостью скрывая от Прохора свое смущение, сказал:

Поедешь в Татарский, передашь эту записку Астаховой Аксинье. Да так передай, чтобы... ну, к примеру, из наших кто недоглядел, из моей семьи. Понял? Лучше ночью занеси и отдай ей. Ответа не надо. И потом вот что: даю тебе отпуск на двое суток. Ну, езжай! Прохор пошел к коню, но Григорий, спохватившись, вернул его.

Зайди к нашим и скажи матери либо Наталье, чтобы они загодя переправили на энту сторону одежду и другое что ценное. Хлеб пущай зароют, а скотину вплынь перегоняют через Дон.

22 мая по всему правобережью началось отступление повстанческих войск. Жители хуторов устремились к Дону. В обозах с беженцами было много строевых казаков, бросивших фронт и вернувшихся к семьям. Уходя, повстанцы поджигали хутора.

На пути следования беженцев стояла застава, отбиравшая из обозов строевых казаков. Только за час было задержано около пятидесяти дезертиров. Пешим порядком их отправили в Вешенскую.

Прохор Зыков два дня гостил дома, передал письмо Григория Аксинье, а также наказ Мелехова матери и жене, и выехал в Вешенскую. Ехал он не спеша. Всю дорогу его обгоняли беженцы. Около Дона подводы стояли сплошь по всему берегу на две версты, но вначале переправляли орудия и военных.

Возле дамбы издали увидал Аксинью Астахову. Она шла к Дону, прижимая к груди небольшой узелок, накинув внапашку теплую кофту. Яркая, бросающаяся в глаза красота ее привлекала внимание толпившихся у берега пехотинцев. Они говорили ей что-то похабное, на потных, запыленных лицах их в улыбках бело вспыхивали зубы, слышны были смачный хохот и игогоканье. Рослый беловолосый казак в распоясанной рубахе и сбившейся на затылок папахе сзади обнял ее, коснулся губами смуглой точеной шеи. Прохор видел, как Аксинья резко оттолкнула казака, что-то негромко сказала ему, хищно ощерив рот. Кругом захохотали, а казак снял папаху, сипло пробасил: «Эх, тетуня! Ды хучь разок!»

Аксинья ускорила шаг, прошла мимо Прохора. На полных губах ее дрожала презрительная усмешка. Прохор не окликнул ее, он шарил по толпе глазами, искал хуторян.

К утру конница начала переправляться вплавь. А беженцы все еще стояли на берегу и возмущались, что их бросают на расправу красным. Но их успокаивали, обещали держать оборону до тех пор, пока не переправится весь народ.

За день на левый берег Дона были переброшены все повстанческие части и беженцы. Последним переправлялся полк Григория Мелехова, сдерживавший натиск красных, пока не получил уведомление Кудинова, что все перебрались через Дон. Тогда только отдал Григорий приказ об отступлении. По левой стороне Дона на сто пятьдесят верст протянулся повстанческий фронт.

Красные весь день обстреливали из орудий Вешенскую. Потом стали готовиться к переправе, что-то пилили и строили. Но что именно, казаки не видели. На позициях станичников было полно баб, пришедших к мужьям.

Аксинья ждала Григория в Вешенской, поселившись у своей двоюродной тетки.

Первый день она разыскивала Григория, но его еще не было в Вешенской, а на следующий день допоздна по улицам и переулкам свистали пули, рвались снаряды, и Аксинья не решилась выйти из хаты.

«Вызвал в Вешки, сулил - вместе будем, а сам лытает черт те где!» - озлобленно думала она, лежа в горнице на сундуке, покусывая яркие, но уже блекнущие губы. Старуха тетка сидела у окна, вязала чулок, после каждого орудийного выстрела крестилась...

В полдень по улице, по направлению к нижней луке промчался пригнувшийся к конской шее Григорий, Аксинья увидела его в окно, выскочила на увитое диким виноградом крылечко, крикнула: «Гриша!..» - но Григорий уже скрылся за поворотом, только пыль, вскинутая копытами его коня, медленно оседала на дороге. Бежать вдогонку было бесполезно. Аксинья постояла на крыльце, заплакала злыми слезами...

К вечеру в хату вошел Прохор Зыков.

Здорово живете! А что у вас, хозяюшка, никого нету из Татарского?

Прохор! - обрадованно ахнула Аксинья, выбежала из горницы.

Ну, девка, задала ты мне пару! Все ноги прибил, тебя искамши! Он ить какой? Весь в батю, взгальный. Стрельба идет темная, все живое похоронилось, а он - в одну душу: «Найди ее, иначе в гроб вгоню!»

Аксинья схватила Прохора за рукав рубахи, увлекла в сенцы.

Где же он, проклятый?

Хм... Где же ему быть? С позицией пеши припер. Коня под ним убили ноне. Злой пришел, как цепной кобель. «Нашел?» - спрашивает. «Где же я ее найду? - говорю. - Не родить же мне ее!» А он: «Человек не иголка!» Да как зыкнет на меня... Истый бирюк в человечьей коже!

Чего он говорил-то!

Собирайся и пойдем, боле ничего!

Аксинья в минуту связала свой узелок, наспех попрощалась с теткой...

В горнице с наглухо закрытыми ставнями дымно горел жирник. Григорий сидел за столом. Он только что вычистил винтовку и еще не кончил протирать ствол маузера, как скрипнула дверь. На пороге стала Аксинья. Узкий белый лоб ее был влажен от пота, а на бледном лице с такой исступленной страстью горели расширившиеся злые глаза, что у Григория при взгляде на нее радостно вздрогнуло сердце.

Двое суток прожили они как во сне, перепутав дни и ночи, забыв об окружающем. Иногда Григорий просыпался после короткого дурманящего сна и видел в полусумраке устремленный на него внимательный, как бы изучающий взгляд Аксиньи. Она обычно лежала облокотившись, подперев щеку ладонью, смотрела, почти не мигая.

Чего смотришь? - спрашивал Григорий.

Хочу наглядеться досыта... Убьют тебя, сердце мне вещует.

Ну уж раз вещует - гляди, - улыбался Григорий.

На третьи сутки он впервые вышел на улицу. Кудинов одного за другим с утра слал посыльных, просил прийти на совещание. «Не приду. Пущай без меня совещаются», - отвечал Григорий гонцам.

Прохор привел ему нового, добытого в штабе коня, ночью съездил на участок Громковской сотни, привез брошенное там седло. Аксинья, увидев, что Григорий собирается ехать, испуганно спросила:

Хочу пробечь до Татарского, поглядеть, как наши хутор обороняют, да, кстати, разузнать, где семья.

По детишкам скучился? - Аксинья зябко укутала шалью покатые смуглые плечи.

Скучился.

Ты бы не ездил, а?

Нет, поеду.

Не ездий! - просила Аксинья, и в черных провалах ее глазниц начинали горячечно поблескивать глаза. - Значит, тебе семья дороже меня? Дороже? И туда и сюда потягивает? Так ты либо возьми меня к себе, что ли. С Натальей мы как-нибудь уживемся... Ну, ступай! Езжай! Но ко мне больше не являйся! Не приму. Не хочу я так!.. Не хочу!

Григорий молча вышел во двор, сел на коня.

В Татарском Григорий узнал, что женщины не переправились на другой берег Дона - остались дома из-за Натальи, заболевшей тифом. Наталья была без памяти, Ильинична не захотела ее бросать, Мишатка и Полюшка здоровы. Дуняшка переехала с отцом, побоялась оставаться. Пантелей Прокофьевич уже дважды был дома.

Чего же ты их не перевез сюда?! - возмущенно крикнул Григорий.

Старик озлился, обида и упрек были в его дрогнувшем голосе:

А ты чего делал? Ты не мог прибечь загодя перевезть их?

У меня дивизия! Мне дивизию надо было переправлять! - запальчиво возразил Григорий.

Слыхали мы, чем ты в Вешках займаешься... Семья, кубыть, и без надобностев? Эх, Григорий! О боге надо подумывать, ежели о людях не думается... Я не тут переправлялся, а то разве я не забрал бы их? Мой взвод в Елани был, а покедова дошли сюда, красные уже хутор заняли.

Я в Вешках!.. Это дело тебя не касается... И ты мне... - Голос Григория был хрипл и придушен.

Да я ничего! - испугался старик, с неудовольствием оглядываясь на толпившихся неподалеку казаков. - Я не об этом... А ты потише гутарь, люди, вон, слухают... - и перешел на шепот: - Ты сам не махонькое дите, сам должен знать, а об семье не болей душой. Наталья, бог даст, почунеется, а красные их не забижают. Телушку-летошницу, правда, зарезали, а так - ничего. Поимели милость и не трогают... Зерна взяли мер сорок. Ну да ить на войне не без урону!

Пантелей Прокофьевич рассказал Григорию, что дома хуторян жжет Кошевой. Ильиничне Мишка пообещал, что, как только переправится Григорий на ту сторону, повесят его на самом высоком дубу. А Пантелея Прокофьевича грозился самолично выпороть.

В штабе от Кудинова Григорий узнал о том, что повстанцам были доставлены боеприпасы. Его уверили, что белогвардейцы идут к ним на помощь, прорывать фронт красных. Осталось ждать не более недели. Кудинов приказал добыть «языка» и, переправив через Дон сотни две, «поворошить» красных. Григорий, осознавая бессмысленность кровопролития, отказался возглавить этот рейд.

Мишка Кошевой поехал в штаб экспедиционной бригады, но из-за восставших не доехал, по пути прибился к 33-й кубанской дивизии и остался при конной разведке.

Мишка участвовал в бою за овладение станицей Каргинской и рядом чирских хуторов...

После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам оделось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки попадался ему казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры не относился он с нисхождением. Голубыми и холодными как лед глазами смотрел он на станичника, спрашивал: «Поборолся с Советской властью?» - и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и «красного кочета» пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки...

Была и другая причина, понуждавшая его ехать в Татарский... За последние два года, за время, когда урывками виделся он с Дуняшей Мелеховой, связало их еще не высказанное словами чувство. Это Дуняшкины смуглые пальцы вышивали ярким гарусом подаренный Мишке кисет, это она, потаясь родных, принесла ему зимой перчатки дымчатого козьего пуха, это некогда принадлежавшую Дуняшке расшитую утирку бережно хранил в грудном кармане солдатской гимнастерки Кошевой. И крохотная утирка, три месяца хранившая в своих складках невнятный, как аромат сена, запах девичьего тела, была ему так несказанно дорога! Когда он наедине с собою доставал утирку, - всегда непрошеным приходило волнующее воспоминание: обметанный инеем тополь возле колодца, срывающаяся с сумрачного неба метелица, и твердые дрожащие губы Дуняшки, и кристаллический блеск снежинок, тающих на ее выгнутых ресницах...

Он тщательно собирался к поездке домой...

Хутор поразил его безмолвием и безлюдьем. Дома Мишка никого не застал, подумал, что мать перешла на другую сторону Дона. На крыльце коршуновского дома Кошевой встретил деда Гришака, спросил, почему тот не ушел со всеми за Дон. Дед ответил, что не захотел, а потом отругал Мишку, пошедшего против земляков. Мишка собирался запалить дом Коршуновых и стал выгонять деда Гришака, но тот не уходил. Мишка безжалостно выстрелил в него, а затем поджег подворье. Вечером он подъехал к дому Мелеховых, спросил у Ильиничны про Дуняшку. Узнав, что она за Доном, рассердился. Грозился убить Григория, если попадется, и наказать Пантелея Прокофьевича. Потом сказал, что когда закончится война, зашлет Мелеховым сватов, и предупредил, чтобы Дуняшку ни за кого не выдавали, иначе плохо будет.

Позже Мишка зажег еще семь домов, принадлежащих купцам и попу, и только после этого покинул хутор.

Главный герой «Тихого Дона» Григорий Пантелеевич Мелехов родился в 1892 году в хуторе Татарском Вешенской станицы Области Войска Донского. Хутор большой - в 1912 году в нем было триста дворов, располагался на правом берегу Дона, против станицы Вешенская. Родители Григория: отставной урядник лейб-гвардии Атаманского полка Пантелей Прокофьевич и его жена Василиса Ильинична.

Разумеется, никаких подобного рода анкетных сведений в романе нет. Более того, о возрасте Григория, равно и как его родителей, брата Петра, Аксиньи и почти всех других центральных персонажей, никаких прямых указаний в тексте не имеется. Дата рождения Григория устанавливается следующим образом. Как известно, в России начала XX века на действительную службу в мирное время призывались в порядке воинской повинности мужчины, достигшие полных 21 года от роду. Григорий призван на службу, как можно точно определить по обстоятельствам действия, в начале января 1914 года; ему, следовательно, в минувшем году исполнился положенный для призыва возраст. Итак, родился он в 1892 году, не раньше и не позже.

В романе неоднократно подчеркивается, что Григорий разительно похож на отца, а Петр - и лицом и характером на мать. Это не только черты внешнего облика, это образ: согласно распространенной народной примете ребенок будет счастлив в жизни, если сын похож на мать, а дочь на отца. Открытый, прямой и резкий нрав Григория сулит ему нелегкую, суровую судьбу, и это изначально отмечено в его родовой характеристике. Напротив, брат Петр - антипод Григория во всем: он покладист, жизнелюб, весел, уступчив, не шибко умен, да хитер, он легкий в жизни человек.

В облике Григория, как и его отца, заметны восточные черты, недаром уличное прозвище Мелеховых - «турки». Проко-фий, отец Пантелея, по окончании «предпоследней турецкой войны» (имеется в виду война с Турцией и ее союзниками в 1853-1856 годах) привез жену, которую хуторяне называли «турчанкой». Скорее всего речь должна идти не о турецкой женщине в точном этническом смысле слова. Во время упомянутой войны боевые действия русских войск на территории собственно Турции велись в глухих, малолюдных местностях Закавказья, к тому же населенных в ту пору преимущественно армянами и курдами. В те же годы шла ожесточенная война на Северном Кавказе против государства Шамиля, выступавшего в союзе с Турцией. Казаки и солдаты нередко в те времена женились на женщинах из числа северокавказских народностей, этот факт подробно описан в мемуарной литературе. Следовательно, бабка Григория скорее всего оттуда.

Косвенное подтверждение тому есть в романе. После ссоры с братом Петр в сердцах кричит Григорию: «Весь в батину породу выродился, истованный черкесюк. Вполне вероятно, что бабка Петра и Григория именно черкешенка, красота и стройность которых издавна славились на Кавказе и в России. Прокофий мог и даже должен был рассказать своему единствен: ному сыну Пантелею, кто и откуда была его трагически погибшая мать, семейное это предание не могло быть не известно внукам; вот почему Петр говорит не о турецкой, а именно о черкесской породе в своем младшем брате.

Более того. Старый генерал Листниц-кий тоже в весьма примечательном смысле запомнил Пантелея Прокофьевича по службе в Атаманском полку. Он вспоминает: «Хромой такой, из черкесов?» Образованный, многоопытный офицер, хорошо знавший казачество, он, надо верить, дал здесь точный этнический оттенок.

Григорий Мелехов родился казаком, в ту пору это являлось социальным признаком: как все лица казацкого сословия мужского пола он освобождался от налогов и имел право на земельный надел . По положению от 1869 года, которое существенно не менялось вплоть до революции, надел («пай») определялся в 30 десятин (практически от 10 до 50 десятин), то есть значительно выше, чем в среднем у крестьянства по России в целом.

За это казак должен был отбывать воинскую службу (преимущественно в кавалерии), причем все снаряжение, кроме огнестрельного оружия, приобреталось им за свой счет. С 1909 года казак служил 18 лет: один год в «приготовительном разряде», четыре года действительной службы, восемь лет на «льготе», то есть с периодическим вызовом на военные сборы, вторая и третья очереди по четыре года и, наконец, пять лет запаса. В случае войны все казаки подлежали немедленному призыву в армию.

Действие «Тихого Дона» начинается в мае 1912 года: казаки второй очереди призыва (в частности, Петр Мелехов и Степан Астахов) уходят в лагеря на летние военные сборы. Григорию в ту пору около двадцати лет. Их роман с Аксиньей начинается во время сенокоса, в июне, значит. Аксинье тоже около двадцати, она с сем--надцати лет замужем за Степаном Астаховым.

Далее хронология событий развивается следующим образом. В середине лета возвращается из лагерей Степан, узнавший уже об измене жены. Происходит драка между ним и братьями Мелеховыми. Вскоре Пантелей Прокофьевич сосватал за Григория Наталью Коршунову. В романе есть точная хронологическая примета: «сводить жениха с невестой порешили на первый спас», то есть, по православному календарю, 1 августа. «Свадьбу назначили на первый мясоед», говорится далее. «Первый мясоед» длился с 15 августа по 14 ноября, но в романе есть уточнение. На успенье, то есть 15 августа, Григорий приехал проведать невесту. Наталья про себя подсчитывает: «Одиннадцать ден осталось». Итак, свадьба их состоялась 26 августа 1912 года. Наталье в ту пору было восемнадцать лет (мать ее говорит Мелеховым в день сватовства: «Осьмнадцатая весна только перешла»), она, значит, 1894 года рождения.

Жизнь Григория с Натальей плохо сложилась сразу же. Они поехали косить озимое «за три дня до покрова», то есть 28 сентября (праздник покрова богородицы - 1 октября). Тогда же, ночью, произошло их первое тягостное объяснение: «Не люблю тебя, Наталья, ты не гневайся. Не хотел гутарить про это, да нет, видимо, так не прожить...»

Григорий и Аксинья тянутся друг к ДРУГУ. молча страдают от невозможности соединиться. Но вскоре случай сводит их наедине. После снегопада, когда установился санный путь, хуторяне выезжают в лес на порубку хвороста. Они встретились на пустынной дороге: «Ну, Гриша, как хочешь, жить без тебя моченьки нету...» Он воровски повел низко опущенными зрачками опьяневших глаз и рывком притянул к себе Аксинью». Это случилось через некоторое время после покрова, очевидно - в октябре.

Семейная жизнь Григория разваливается совсем, Наталья.мучается, плачет. В доме Мелеховых происходит бурная сцена между Григорием и отцом. Пантелей Прокофьевич прогоняет его из дому. Событие это следует на другой день после того, как «в декабрьское воскресенье» Григорий принимал в Вешенской присягу. Переночевав у Мишки Кошевого, он приходит в Ягодное, имение генерала Листницкого, что в 12 верстах от Татарского. Через несколько дней к нему бежит из дому Аксинья. Итак, в самом конце 1912 года Григорий и Аксинья начинают работать в Ягодном: он - помощником конюха, она - стряпкой.

Летом Григорий должен был идти на летние военные сборы (перед призывом на службу), но Листницкий-младший поговорил с атаманом и добился для него освобождения. Все лето Григорий работал в поле. Аксинья пришла в Ягодное беременной, но скрыла это от него, ибо не знала, «от кого из двух зачала», от Степана или Григория. Открылась она лишь «на шестом месяце, когда скрывать беременность было уже нельзя». Она уверяет Григория, что ребенок его: «Подсчитай сам... С порубки это...»

Аксинья родила во время жатвы ячменя, значит, в июле. Девочку назвали Таней. Григорий очень привязался к ней, полюбил ее, хотя так и не был уверен, что ребенок его. Год спустя девочка стала очень походить на него характерными мелеховски-ми чертами лица, что признал даже строптивый Пантелей Прокофьевич. Но Григорию не довелось того увидеть: он уже служил в армии, потом началась война... А Танечка вдруг умерла, это произошло в сентябре 1914 года (дата устанавливается в связи с письмом о ранении Листницкого), ей исполнилось чуть больше годика, болела она, как можно предположить, скарлатиной.

Время призыва Григория в армию приведено в романе точно: второй день рождества 1913 года, то есть 26 декабря. На осмотре в медицинской комиссии замеряют вес Григория - 82,6 килограмма (пять пудов, шесть с половиной фунтов), мощное его сложение приводит бывалых офицеров в изумление: «Что за черт, не особенно высокий...» Хуторские товарищи, зная силу и ловкость Григория, ожидали, что его возьмут в гвардию (когда он выходит с комиссии, его тут же спрашивают: «В Атаманский небось?»). Однако Григория не берут в гвардию. Тут же за столом комиссии происходит такой вот унижающий его человеческое достоинство разговор: « - В гвардию?..

Рожа бандитская... Очень дик...

Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую рожу, что тогда? У него одни глаза...

Переродок! С Востока, наверное.

Потом тело нечисто, чирьи...»

С первых же шагов солдатской жизни Григорию постоянно дают понять его «низкую» социальную природу. Вот военный пристав на досмотре казацкого снаряжения считает ухнали (гвозди для подков) и одного не досчитывает: «Григорий суетливо отогнул задомившийся угол, прикрывавший двадцать четвертый ухналь, пальцы его, шероховатые и черные, слегка прикоснулись к белым сахарным пальцам пристава. Тот дернул руку, словно накололся, потер ее о боковину серой шинели; брезгливо морщась, надел перчатку».

Итак, благодаря «бандитской роже» Григория не берут в гвардию. Скупо и как бы мимоходом в романе отмечено, какое сильное впечатление производит на него это вот уничижительное барство так называемых «образованных людей». То первое столкновение Григория с чуждым народу русским барством; с тех пор, подкрепляясь новыми впечатлениями, чувство враждебности к ним крепнет и обостряется. Уже на последних страницах романа Григорий пеняет разложенному духовно неврастенику-интеллигенту Капарину: «От вас, ученых людей, всего ждать можно».

«Ученые люди» в лексиконе Григория - это и есть баре, чужеродное для народа сословие. «Спутали нас ученые люди... Господа спутали!» - в ярости думает Григорий пять лет спустя, во время гражданской войны, смутно чувствуя ложность своего пути среди белогвардейщины. В этих его словах прямо отождествляются господа, баре с «учеными людьми». Со своей точки зрения Григорий прав, ибо в старой России образование было, к сожалению, привилегией господствующих классов.

Их книжная «ученость» мертва для него, и он прав в своем чувстве, ибо природной мудростью улавливает там словесную игру, терминологическую схоластику, самоупоенное пустозвонство. В этом смысле характерен диалог Григория с офицером из бывших учителей Копыловым (в 1919 году во время Вешенского восстания). Григорий раздражен появлением на донской земле англичан, он видит в этом - и справедливо - иностранное вторжение. Копылов возражает, ссылаясь на китайцев, которые, мол, тоже служат в Красной Армии. Григорий не находит, что ответить, хотя чувствует неправоту своего оппонента: «Вот вы, ученые люди, всегда так... Скидок наделаете, как зайцы на снегу! Я, брат, чую, что ты тут неправильно гутаришь, а вот припереть тебя не умею...»

Но Григорий лучше «ученого» Копыло-ва понимает суть вещей: китайские рабочие шли в. Красную Армию из чувства интернационального долга, с верой в высшую справедливость русской революции и ее освободительного значения для всего мира, а английские офицеры - равнодушные наемники, пытающиеся поработить чужой народ. Это Григорий позже и формулирует про себя: «Китайцы идут к красным с голыми руками, поступают к ним за одно хреновое солдатское жалование, каждый день рискуют жизнью. Да и при чем тут жалование? Какого черта на него можно купить? Разве что в карты проиграть... Стало быть, тут корысти нету, а что-то другое...»

Уже много спустя после своего призыва в армию, имея за плечами опыт войны и великой революции, Григорий вполне сознательно понимает пропасть между собой, сыном казака-крестьянина, и ими, «учеными людьми» из бар: «Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество - так вроде как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким:>т них холодом на меня попрет, что аж всей спиной его чую!.. Да потому, что я для них белая ворона. Я им чужой с головы до пяток. Вот все это почему!»

Первое в жизни общение Григория с «образованным сословием» еще в 1914 году в лице медицинской комиссии существенно важно для развития образа: пропасть, отделявшая трудовой народ от барской или барствующей интеллигенции, была непроходимой. Только великая народная революция могла уничтожить этот раскол.

12-й Донской казачий полк, куда зачислили Григория, уже с весны 1914 года дислоцировался близ русско-австрийской границы, судя по некоторым приметам - на Волыни. Настроение Григория сумеречное. В глубине души он не удовлетворен жизнью с Аксиньей, его тянет домой. Раздвоенность, зыбкость такого существования противоречат его цельной, глубоко положительной натуре. Он очень тоскует о дочери, даже во сне она ему снится, но Аксинье пишет редко, «письма дышали холодком, будто писал он их по приказу».

Еще весной 1914 года («перед пасхой») Пантелей Прокофьевич в письме прямо спросил Григория, будет ли он «по возвращении со службы жить с женой или по-прежнему с Аксиньей». В романе есть примечательная подробность: «Григорий ответ задержал». А потом написал, что, мол, «отрезанную краюху не прилепишь», и дальше, уходя от решительного ответа, ссылался на ожидаемую войну: «Может, я живой не буду, загодя нечего решать». Неуверенность ответа тут очевидна. Ведь год назад, в Ягодном, получив от Натальи записку с вопросом, как ей жить дальше, коротко и резко ответил: «Живи одна».

После начала войны, в августе, Григорий встретился с братом. Петр многозначительно сообщает: «А Наталья все ждет тебя. Она думку держит, что ты к ней возвратишься». Григорий отвечает очень сдержанно: «Что ж она... разорванное хочет связать?» Как видно, он говорит скорее в вопросительной форме, нежели в утвердительной. Потом спрашивает об Аксинье. Ответ Петра недружелюбен: «Она гладкая из себя, веселая. Видать, легко живется на панских харчах». Григорий и тут промолчал, не вспылил, не оборвал Петра, что в ином случае было бы естественно для зго неистового характера. Позже, уже в октябре, в одном из редких своих писем домой он послал «нижайший поклон Наталье Мироновне». Очевидно, в душе Григория уже созревает решение вернуться в семью, он не может жить неприкаянной, неустроенной жизнью, его тяготит двусмысленность положения. Смерть дочери, а потом открывшаяся измена Аксиньи подталкивают его на решительный шаг, на разрыв с ней, но внутренне он был готов к этому уже давно.

С началом мировой войны 12-й полк, где служил Григорий, в составе 11-й кавалерийской дивизии принял участие в Гали-цийской битве. В романе подробно и точно указаны тут приметы места и времени. В одной из стычек с венгерскими гусарами Григорий получил удар палашом в голову, упал с коня, потерял сознание. Это случилось, как можно установить из текста, 15 сентября 1914 года под городом Камен-ка-Струмиловом, когда шло стратегическое наступление русских на Львов (подчеркнем: исторические источники точно свидетельствуют об участии 11-й кавдивизии в этих боях). Ослабевший, страдая от раны, Григорий, однако, шесть верст нес на себе раненого офицера. За этот подвиг он получил свою награду: солдатский Георгиевский крест (орден имел четыре степени; в русской армии строго соблюдалась последовательность награждения от низшей степени к высшей, следовательно, Григорий был награжден серебряным «Георгием» 4-й степени; впоследствии он заслужил все четыре, как тогда говорили - «полный бант»). О подвиге Григория, как сказано, писали в газетах.

Недолго пробыл он в тылу. На другой день, то есть 16 сентября, он попал в перевязочный пункт, а еще через день, 18-го, «тайком ушел с перевязочного пункта». Сколько-то времени искал свою часть, вернулся не позже 20-го, ибо именно тогда Петр написал письмо домой, что с Григорием все благополучно. Однако несчастье уже стерегло Григория снова: в тот же день он получает второе, гораздо более серьезное ранение - контузию, отчего частично теряет зрение.

Григорий лечился в Москве, в глазной лечебнице доктора Снегирева (по данным сборника «Вся Москва» за 1914 год, больница доктора К. В. Снегирева была на Колпачной, дом 1). Там произошло его знакомство с большевиком Гаранжей. Влияние этого рабочего-революционера на Григория оказалось сильным (что подробно рассмотрено авторами исследований о «Тихом Доне»). Гаранжа более не появляется в романе, но это отнюдь не проходной персонаж, напротив, его сильно описанный характер позволяет лучше понять фигуру центрального героя романа.

Григорий впервые услышал от Гаранжи слова о социальной несправедливости, уловил его непреклонную веру, что такой порядок не вечен и есть путь к иной, правильно устроенной жизни. Гаранжа говорит - и это важно подчеркнуть, - как «свой», а не как чуждые Григорию «ученые люди». И он легко и охотно воспринимает поучающие слова солдата из рабочих, хотя не потерпел какой бы то ни было дидактики со стороны тех самых «ученых людей».

В этой связи полна глубокого смысла сцена в госпитале, когда Григорий грубо дерзит кому-то из членов императорской фамилии; чувствуя фальшь и унизительную барскую снисходительность происходящего, он протестует, не желая скрыть своего протеста и не умея сделать его осмысленным. И то не есть проявление анархизма или хулиганства - Григорий, напротив, дисциплинирован и социально устойчив, - это, природная неприязнь его к антинародному барству, почитающему труженика за «быдло», рабочий скот. Самолюбивый и вспыльчивый, Григорий органически не может выносить подобного отношения, он всегда обостренно реагирует на всякую попытку унизить его человеческое достоинство.

В госпитале он провел весь октябрь 1914 года. Он вылечился, и успешно: зрение его не пострадало, крепкое здоровье не нарушилось. Из Москвы, получив отпуск после ранения, Григорий едет в Ягодное. Он появляется там, как точно сказано в тексте, в ночь на 5 ноября. Измена Аксиньи открывается ему сразу же. Григорий подавлен случившимся; сначала он странно сдержан, и только наутро следует яростная вспышка: он избивает молодого Листницкого, оскорбляет Аксинью. Не колеблясь, словно в душе его давно созрело такое решение, он пошел в Татарский, к семье. Здесь он прожил положенные ему две недели отпуска.

Весь 1915 и почти весь 1916 годы Григорий непрерывно на фронте. Тогдашняя его военная судьба очерчена в романе очень скупо, описано лишь несколько боевых эпизодов, да рассказывается, как вспоминает об этом сам герой.

В мае 1915 года в контратаке против 13-го германского Железного полка Григорий взял в плен трех солдат. Затем 12-й полк, где он продолжает служить, совместно с 28-м, где служит Степан Астахов, участвует в боях в Восточной Пруссии Здесь и происходит известная сцена между Григорием и Степаном, их разговор об Аксинье, после того как Степан «до трех раз» неудачно стрелял в Григория, а Григорий вынес его, раненного и оставшегося без коня, с поля боя. Обстановка была предельно острая: полки отступали, а немцы, как хорошо знали и Григорий и Степан, в ту пору казаков живыми в плен не брали, пгж-канчивали на месте, Степану грозила неминуемая смерть - в таких обстоятельствах поступок Григория выглядит особенно выразительно.

В мае 1916 года Григорий участвует в знаменитом Брусиловском прорыве (по имени известного генерала А. А. Брусилова, командовавшего Юго-Западным фронтом). Григорий переплыл Буг и захватил «языка». Тогда же самочинно поднял всю сотню в атаку и отбил «австрийскую гаубичную батарею вместе с прислугой». Кратко описанный эпизод этот многозначителен. Во-первых, Григорий только унтер-офицер, следовательно, он должен пользоваться у казаков необычайным авторитетом, чтобы по его слову они поднялись в бой без приказа свыше. Во-вторых, гаубичная батарея той поры состояла из орудий большого калибра, то была так называемая «тяжелая артиллерия»; с учетом этого успех Григория выглядит еще эффектнее.

Здесь же уместно сказать и о фактической основе названного эпизода. Бру"и-ловское наступление 1916 года длилось долго, более двух месяцев, с 22 мая по 13 августа. В тексте, однако, точно указано:время, когда действует Григорий, - май. И не случайно: по данным Военно-исторического архива, 12-й Донской полк участвовал в этих боях сравнительно короткое время - с 25 мая по 12 июня. Как видно, хронологическая примета здесь исключительно точна.

«В первых числах ноября», говорится в романе, полк Григория переброшен на румынский фронт. 7 ноября - эта дата прямо названа в тексте - казаки в пешем строю пошли в атаку на высоту, и Григорий был ранен в руку. После лечения получил отпуск, приехал домой (об этом рассказывает Аксинье кучер Емель-ян). Так закончился 1916 год в жизни Григория. К тому времени уже «четыре Георгиевских креста и четыре медали выслужил», он один из уважаемых ветеранов полка, в дни торжественных церемоний стоит у полкового знамени.

С Аксиньей Григорий по-прежнему в разрыве, хотя он нередко вспоминает о ней. В его семье появились дети: Наталья родила двойняшек - Полюшку и Мишу. Дата их рождения устанавливается довольно точно: «в начале осени», то есть в сентябре 1915 года. И еще: «Наталья кормила детей до года. В сентябре отняла их...»

1917 год в жизни Григория почти не описан. В разных местах есть лишь несколько скупых фраз почти информационного характера. Так, в январе (очевидно, по возвращении в строй после ранения) он «был произведен за боевые отличия в хорунжий» (хорунжий - казачий офицерский чин, соответствующий современному лейтенанту). Тогда же Григорий покидает 12-й полк и назначается во 2-й запасной полк «взводным офицером» (то есть командиром взвода, в сотне их четыре). Видимо. Григорий больше не попадает на фронт: запасные полки занимались подготовкой новобранцев для пополнения действующей армии. Далее известно, что он перенес воспаление легких, очевидно, в тяжелой форме, так как в сентябре получил отпуск на полтора месяца (очень длительный срок в условиях войны) и уехал домой. По возвращении врачебная комиссия вновь признала Григория годным к строевой службе, и он вернулся в тот же 2-й полк. «После Октябрьского переворота получил назначение на должность командира сотни», это случилось, следовательно, в начале ноября по старому стилю или в середине ноября по новому.

Скупость в описании жизни Григория в бурном 1917 году, надо полагать, не случайна. По-видимому, вплоть до конца года Григорий оставался в стороне от политической борьбы, захлестнувшей страну. И это понятно. Поведение Григория в тот специфический период истории определялось социально-психологическими свойствами его личности. В нем сильны были сословные казачьи чувства и представления, даже предрассудки своей среды. Высшее достоинство казака согласно этой морали есть храбрость и отвага, честная воинская служба, а все прочее - не наше казацкое дело, наше дело - владеть шашкой да пахать тучную донскую землю. Награды, повышения в званиях, почтительное уважение односельчан и товарищей, весь этот, как замечательно сказано у М. Шолохова, «тонкий яд лести» постепенно стушевал в сознании Григория ту горькую социальную правду, о которой говорил ему еще осенью 1914 года большевик Гаранжа.

С другой стороны, Григорий органически не приемлет буржуазно-дворянской контрреволюции, ибо она справедливо связана в его сознании с тем высокомерным барством, которое ему так ненавистно. Не случайно лагерь этот персонифицируется для него в Листницком - том, у кого Григорий побывал в конюхах,. чье холодное пренебрежение хорошо чувствовал, кто соблазнил его возлюбленную. Вот почему закономерно, что казачий офицер Григорий Мелехов не принимал никакого участия в контрреволюционных делах тогдашнего донского атамана А. М. Каледина и его окружения, хотя, надо полагать, во всем этом действовали некоторые из его сослуживцев и земляков. Итак, зыбкое политическое сознание и локальность социального опыта в значительной мере предопределили гражданскую пассивность Григория в 1917 году.

Но была к тому и другая причина - уже чисто психологическая. Григорий по природе своей необычайно скромен, чужд стремлению выдвинуться, командовать, его честолюбие проявляется только в оберега-нии своей репутации удалого казака и храброго солдата. Характерно, что, став во время Вешенского восстания 1919 года командиром дивизии, то есть достигнув вроде бы головокружительных высот для простого казака, он тяготится этим своим званием, он мечтает лишь об одном - отбросить постылое оружие, вернуться в родной курень и пахать землю. Он жаждет трудиться и воспитывать детей, его не соблазняют чины, почести, честолюбивая суетня, слава.

Трудно, просто невозможно представить себе Григория в роли митингового оратора или активного члена какого-либо политического комитета. Такие, как он, люди не любят вылезать на авансцену, хотя, как доказал сам Григорий, сильный характер делает их, при необходимости, крепкими вожаками. Ясно, что в митинговый и мятежный 1917 год Григорий должен был оставаться в стороне от политической стремнины. К тому же судьба забросила его в провинциальный запасной полк, ему не удалось стать свидетелем крупнейших событий революционного времени. Не случайно, что изображение подобных событий дано через восприятие Бунчука или Листницко-го - людей, вполне определившихся и политически активных, или в прямом авторском изображении конкретных исторических персонажей.

Однако с самого конца 1917 года Григорий вновь входит в фокус повествования. Оно понятно: логика революционного развития вовлекала в борьбу все более широкие массы, а личная судьба поставила Григория в один из эпицентров этой борьбы на Дону, в край «русской Вандеи», где более трех лет не утихала жестокая и кровопролитная гражданская война.

Итак, конец 1917 года застает Григория сотенным командиром в запасном полку, полк располагался в большой станице Каменской, что на западе Донской области, близ рабочего Донбасса. Политическая жизнь кипела ключом. На некоторое время Григорий оказался под влиянием своего сослуживца сотника Изварина - он, как установлено по архивным материалам, реальное историческое лицо, позже член Войскового круга (нечто вроде местного парламента), будущий активный идеолог антисоветского донского «правительства». Энергичный и образованный, Изварин на какое-то время склонил Григория на сторону так называемой «казачьей автономии», он рисовал маниловские картины создания независимой «Донской республики», которая, дескать, будет на равных вести отношения «с Москвой...».

Слов нет, для сегодняшнего читателя подобные «идеи» кажутся смехотворными, но в описываемое время разного рода эфемерных, однодневных «республик» возникало множество, а прожектов их - и того больше. То было следствием политической неопытности широких народных масс бывшей Российской империи, впервые приступивших к широкой гражданской деятельное ти; поветрие это длилось, естественно, очень недолго. Неудивительно, что политически наивный Григорий, будучи к тому же патриотом своего края и стопроцентным казаком, на какое-то время увлекся разглагольствованиями Изварина. Но с донскими автономистами он шел очень недолго.

Уже в ноябре Григорий познакомился с выдающимся казаком-революционером Федором Подтелковым. Сильный и властный, непреклонно уверенный в правоте большевистского дела, он легко опрокинул зыбкие изваринские построения в душе Григория. К тому же, подчеркнем, в социальном смысле простой казак Подтелков неизмеримо ближе Григорию, нежели интеллигент Изварин.

Дело тут, разумеется, не только в личном впечатлении: Григорий уже тогда, в ноябре 1917-го, после Октябрьского переворота, не мог не видеть собравшиеся на Дону силы старого мира, не мог не догадываться, не почувствовать хотя бы, что за прекраснодушными извариными стоят все те же генералы и офицеры, не любимые им баре, помещики листницкие и прочие. (Кстати, так оно и случилось исторически: автономист и интеллигентный краснобай генерал П. Н. Краснов со своей «Донской республикой» вскоре стал откровенным орудием буржуазно-помещичьей реставрации.)

Изварин первым почувствовал изменение настроения своего полчанина: «Боюсь, что встретимся мы, Григорий, врагами», - «На бранном поле друзей не угадывают, Ефим Иваныч, - улыбнулся Григорий».

10 января 1918 года в станице Каменской открылся съезд фронтового казачества. Это было исключительным событием в истории края той поры: большевистская партия собирала лод свои знамена трудовой народ Дона, стремясь вырвать его из-под влияния генералов и реакционного офицерства; одновременно те образовали в Новочеркасске «правительство» с генералом А. М. Калединым во главе. На Дону уже полыхала гражданская война. Уже в шахтерском Донбассе происходили жестокие схватки между Красной гвардией и белогвардейскими добровольцами есаула Чернецова. А с севера, от Харькова, уже шли к Ростову части молодой Красной Армия. Непримиримая классовая война началась, отныне ей предстояло разгораться все сильнее и шире...

В романе нет точных данных, был ли Григорий участником съезда фронтовиков в Каменской, но он встретился там с Иваном Алексеевичем Котляровым и Христоней - они были делегатами от хутора Татарского, - настроен был пробольшевистски. К Каменской двигался с юга отряд Черне-цова, одного из первых «героев» белой гвардии. Красное казачество поспешно формирует свои вооруженные силы для отпора. 21 января происходит решительный бой; красными казаками руководит бывший войсковой старшина (по-современному - подполковник) Голубов. Григорий в его отряде командует дивизионом из трех сотен, он совершает обходный маневр, который в конечном счете и привел к гибели чернецов-ского отряда. В самом разгаре боя, «в третьем часу пополудни», Григорий получил пулевое ранение в ногу,

В тот же день к вечеру на станции Глубокая Григорий становится свидетелем того, как пленного Чернецова зарубил Подтелков, а потом по его приказу были перебиты и другие взятые в плен офицеры. Жестокая та сцена производит сильнейшее впечатление на Григория, в гневе он даже пытается броситься на Подтелкова с наганом, но его удерживают.

Эпизод этот исключительно важен в дальнейшей политической судьбе Григория. Он не может и не хочет принять суровой неизбежности гражданской войны, когда противники непримиримы и победа одного означает гибель другого. По природе своей натуры Григорий великодушен и добр, ему претят жестокие законы войны. Здесь уместно вспомнить, как в первые военные дни 1914 года он едва не застрелил своего однополчанина, казака Чубатого (Урюпина), когда тот зарубил пленного австрийского гусара. Человек иного социального склада, Иван Алексеевич, и тот не сразу примет суровую неизбежность неумолимой классовой схватки, но для него, пролетария, воспитанника коммуниста Штокмана, имеется ясный политический идеал и ясная цель. Этого всего нет у Григория, вот почему его реакция на события в Глубокой столь остра.

Здесь необходимо также подчеркнуть, что отдельные эксцессы гражданской войны вовсе не вызывались социальной необходимостью и были следствием накопившегося в массах острого недовольства к старому миру и его защитникам. Сам Федор Подтелков - типичный пример такого рода импульсивного, подверженного эмоциям народного революционера, который не имел, да и не мог иметь необходимой политической осмотрительности и государственного кругозора.

Как бы то ни было, но Григорий потрясен. К тому же судьба отрывает его от красноармейской среды - он ранен, его увозят лечиться в глухой хутор Татарский, далеко от шумной Каменской, запруженной красными казаками... Через неделю за ним в Миллерово приезжает Пантелей Про-кофьевич, и «наутро», то есть 29 января, Григория повезли на санях домой. Путь был неблизкий - сто сорок верст. Настроение Григория в дороге смутно; «...не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и безрассудный расстрел пленных офицеров». «Приеду домой, поотдох-ну трошки, залечу ранку, а там... - думал он и мысленно махал рукой, - там видно будет. Само дело покажет...» Одного он жаждет всей душой - мирного труда, покоя. С такими мыслями приехал Григорий в Татарский 31 января 1918 года.

Конец зимы и начало весны Григорий провел в родном хуторе. На Верхнем Дону в ту пору гражданская война еще не началась. Зыбкий тот мир обрисован в романе так: «Вернувшиеся с фронта казаки отдыхали возле жен, отъедались, не чуяли, что у порогов куреней караулят их горшие беды, чем те, которые приходилось переносить на пережитой войне».

Верно: то было затишье перед бурей. К весне 1918 года Советская власть в основном победила по всей России. Свергнутые классы сопротивлялись, лилась кровь, но схватки эти были еще небольшого размаха, шли в основном вокруг городов, на дорогах и узловых станциях. Фронтов и массовых армий еще не существовало. Была выбита из Ростова малочисленная Добровольческая армия генерала Корнилова и блуждала, окруженная, по Кубани. Глава донской контрреволюции генерал Каледин застрелился в Новочеркасске, после чего наиболее активные враги Советской власти ушли с Дона в глухие Сальские степи. Над Ростовом и Новочеркасском - красные знамена.

Тем временем началась иностранная интервенция. 18 февраля (нового стиля) активизировались кайзеровские и австро-венгерские войска. 8 мая они подошли к Ростову и взяли его. В марте-апреле на северных и восточных берегах Советской России высаживаются армии стран Антанты: японцы, американцы, англичане, французы. Оживилась повсюду внутренняя контрреволюция, она укреплялась организационно и материально.

На Дону, где по понятным причинам было достаточно кадров для белогвардейских армий, контрреволюция перешла в наступление с весны 1918 года. По поручению правительства Донской советской республики в апреле Ф. Подтелков с небольшим отрядом красных казаков двинулся в верхнедонские округа с целью пополнить там свои силы. Однако до цели они не дошли. 27 апреля (10 мая нового стиля) весь отряд был окружен белоказаками и пленен вместе со своим командиром.

В апреле гражданская война впервые ворвалась в хутор Татарский, 17 апреля под хутором Сетраковом, что юго-западнее Вешенской, казаки уничтожили Тирасполь-ский отряд 2-й социалистической армии; эта часть, потерявшая дисциплину и управление, отступала под ударами интервентов с Украины. Случаи мародерства и насилий со стороны разложившихся красноармейцев дали контрреволюционным подстрекателям удачный повод для выступления. По всему Верхнему Дону скидывали органы Советской власти, избирали атаманов, формировали вооруженные отряды.

18 апреля состоялся казачий круг в Татарском. Накануне этого, утром, ожидая неизбежной мобилизации, Христоня, Кошевой, Григорий и Валет собрались в доме Ивана Алексеевича и решали, что делать: пробиваться ли к красным или оставаться и выжидать события? Валет и Кошевой уверенно предлагают бежать, и немедля. Остальные колеблются. В душе Григория происходит мучительная борьба: он не знает, на что решиться. Свое раздражение он срывает на Валете, оскорбляя его. Тот уходит, за ним Кошевой. Григорий и другие принимают половинчатое решение - выжидать.

А на площади уже созывают круг: объявлена мобилизация. Создают хуторскую сотню. Григория выдвигают было командиром, но некоторые наиболее консервативные старики возражают, ссылаясь на его службу у красных; командиром избирают вместо него брата Петра. Григорий нервничает, демонстративно покидает круг.

28 апреля татарская сотня, среди прочих казачьих отрядов соседних хуторов и станиц, прибыла к хутору Пономареву, где окружили экспедицию Подтелкова. Сотню татарцев ведет Петр Мелехов. Григорий, видимо, среди рядовых. Они опоздали: красных казаков пленили накануне, вечером состоялся скорый «суд», наутро - казнь.

Развернутая сцена казни подтелков-цев - одна из самых запоминающихся в романе. С необычайной глубиной здесь выражено многое. Осатанелое зверство старого мира, готового на все ради своего спасения, даже на истребление собственного народа. Мужество и непреклонная вера в грядущее Подтелкова, Бунчука и многих их товарищей, что производит сильное впечатление даже на заматерелых врагов новой России.

На казнь собралась большая толпа казачек и казаков, они настроены враждебно к казнимым, ведь им объяснили, что это враги, пришедшие грабить и насиловать. И что же? Отвратительная картина избиения - кого?! своих же, простых казаков! - быстро разгоняет толпу; люди бегут, стыдясь своей - пусть даже невольной - причастности к злодейству. «Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых», - говорится в романе, то есть лютое зрелище могли выдержать только души зачерствелые или воспаленные злобой. Характерная деталь: офицеры, которые вешают Подтелкова и Кривошлыкова, в масках. Даже они, сознательные, видимо, враги Советов, стыдятся своей роли и прибегают к интел-лигентско-декадентскому маскараду.

На Григория эта сцена должна была произвести не меньшее впечатление, чем расправа с пленными чернецовцами три месяца спустя. С поразительной психологической точностью М. Шолохов показывает, как в первые минуты неожиданной встречи с Подтелковым Григорий испытывает даже нечто похожее на злорадство. Он нервно бросает в лицо обреченному Подтелкову жестокие слова: «Под Глубокой бой помнишь? Помнишь, как офицеров стреляли... По твоему приказу стреляли! А? Теперича тебе отыгрываться! Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить! Отходился ты, председатель Донского Совнаркома! Ты, поганка, казаков жидам продал! Понятно? Ишо сказать?»

Но потом... Он тоже в упор видел жуткое избиение безоружных. Своих же - казаков, простых хлеборобов, фронтовиков, однополчан, своих! Там, в Глубокой, Подтелков велел рубить тоже безоружных, и смерть их тоже ужасна, но они... чужие, они из тех, кто веками презирал и унижал таких, как он, Григорий. И таких же, как и те, что стоят сейчас у края страшной ямы в ожидании залпа...

Григорий нравственно надломлен. Автор «Тихого Дона» с редким художественным тактом нигде не говорит об этом в лоб, прямой оценкой. Но жизнь героя романа в течение всего 1918 года словно проходит под впечатлением душевной травмы, полученной в день избиения подтелковцев. Судьба Григория в эту пору описывается каким-то прерывистым, неясным пунктиром. И здесь глубоко и точно выражена смутность и гнетущая раздвоенность его душевного состояния.

Белоказачья армия германского приспешника генерала Краснова с лета 1918 года начала активные военные действия против Советского государства. Григорий мобилизован на фронт. В качестве командира сотни в 26-м Вешенском полку он находится в красновскои армии на ее так называемом Северном фронте, в направлении Воронежа. То был периферийный участок для белых, основные бои между ними и Красной Армией развернулись летом и осенью в районе Царицына.

Григорий воюет вяло, равнодушно и нехотя. Характерно, что в описании сравнительно долгой той войны ничего не говорится в романе о его боевых делах, о проявлении храбрости или командирской смекалки. А ведь он все время в боях, он не укрывается в тылу. Вот сжатый, словно суммарный итог его жизненной судьбы в ту пору: «Три коня были убиты под Григорием за осень, в пяти местах продырявлена шинель... Однажды пуля насквозь пробила медную головку шашки, темляк упал к ногам коня, будто перекушенный.

Кто-то крепко за тебя богу молится, Григорий, - сказал ему Митька Коршунов и удивился невеселой Григорьевой улыбке».

Да, Григорий воюет «невесело». Цели войны, как трещала о том глуповатая крас-новская пропаганда, - «защита Донской республики от большевиков» - ему глубоко чужды. Он видит мародерство, разложение, усталое равнодушие казаков, полную бесперспективность знамени, под которое он призван волею обстоятельств. Он борется с грабежами среди казаков своей сотни, пресекает расправы с пленными, то есть поступает обратно тому, что поощряло красновское командование. Характерна в этой связи резкая, даже дерзкая для послушного сына, каким всегда был Григорий, его брань в адрес отца, когда тот, поддавшись общему настроению, беззастенчиво грабит семью, хозяин которой ушел с красными. Кстати, это первый раз, когда он так сурово осуждает отца.

Ясно, что служебная карьера Григория идет в красновскои армии из рук вон худо.

Его вызывают в штаб дивизии. Какое-то не названное в романе начальство начинает распекать его: «Ты что мне, хорунжий, сотню портишь? Ты что либеральничаешь?» Видимо, Григорий что-то надерзил, ибо распекающий продолжает: «Как это на тебя не кричать?..» И как итог: «Приказываю сегодня же сдать сотню».

Григорий понижен в должности, становится командиром взвода. Даты в тексте нет, но ее можно восстановить, и это важно. Далее в романе следует хронологическая примета: «В конце месяца полк... занял хутор Гремячий Лог». Какого месяца, не сказано, но описывается разгар уборки, жара, в пейзаже нет примет наступающей осени. Наконец, Григорий накануне узнает от отца, что вернулся из германского плена Степан Астахов, а в соответствующем месте романа точно сказано, что тот пришел «в первых числах августа». Итак, Григорий понижен примерно в середине августа 1918 года.

Здесь же отмечен такой важный для судьбы героя факт: он узнает, что Аксинья вернулась к Степану. Ни в авторской речи, ни в описании чувств и мыслей Григория никакого отношения его к этому событию не выражено. Но безусловно, что угнетенное состояние его должно было усугубиться: щемящая память об Аксинье никогда не оставляла его сердце.

В конце 1918 года красновское воинство разлагается окончательно, белоказа-чий фронт трещит по всем швам. Окрепшая, набравшая сил и опыта Красная Армия переходит в победное наступление. 16 декабря (здесь и далее по старому стилю) 26-й полк, где продолжал тянуть службу Григорий, был сбит с позиций отрядом красных матросов. Началось безостановочное отступление, длившееся еще один день. А затем, ночью, Григорий самовольно оставляет полк, бежит из красновской ар-. мии, направляясь прямо к дому: «На другой день к вечеру он уже вводил на отцовский баз сделавшего двухсотверстный пробег, шатавшегося от усталости коня». Это произошло, стало быть, 19 декабря 1918 года.

В романе отмечено, что Григорий совершает побег с «радостной решимостью». Слово «радость» тут характерно: то единственная положительная эмоция, которую испытал Григорий за восемь долгих месяцев службы в красновской армии. Испытал, когда покинул ее ряды.

Красные пришли в Татарский в январе

1919 года. Григорий, подобно многим дру

гим, ждет их с напряженной тревогой:

как-то поведут себя недавние враги в ка

зачьих станицах? Не будут ли мстить,

творить насилие?.. Нет, ничего подобного

не происходит. Красная Армия дисциплини

рованна и строга. Никаких грабежей и

утеснений. Отношения между красноармей

цами и казачьим населением самые что ни

на есть дружеские. Они даже собираются

вместе, поют, пляшут, гуляют: ни дать, ни

взять две соседние деревни, недав

но враждовавшие, помирились и вот

празднуют примирение.

Но... Григорию судьба готовит иное. Большинство казаков-хуторян - «свои» для пришедших красноармейцев, ведь и те в большинстве своем недавние хлеборобы с похожим бытом и мировоззрением. Вроде бы Григорий тоже «свой». Но он офицер, а это слово в ту пору считалось антонимом слову «Совет». И какой офицер - казачий, белоказачий! Порода, которая уже достаточно проявила себя в кровопролитиях гражданской войны. Ясно, что одно это должно вызывать у красноармейцев повышенную нервную реакцию в отношении Григория. Так и происходит, и сразу же.

На постой к Мелеховым в первый же день прихода красных попадает группа красноармейцев, в числе их Александр из Луганска, у которого белые офицеры расстреляли семью, - человек он, естественно, озлобленный, даже неврастеничный. Он сразу же начинает задирать Григория, в его словах, жестах, взгляде жгучая, неистовая ненависть - ведь именно подобные казачьи офицеры замучили его семью, залили кровью рабочий Донбасс. Александра сдерживает только суровая дисциплина Красной Армии: вмешательство комиссара устраняет надвигающееся столкновение между ним и Григорием.

Что может бывший белоказачий офицер Григорий Мелехов объяснить Александру и множеству таких, как он? Что он попал в красновскую армию поневоле? Что он «либеральничал», как обвинили его в штабе дивизии? Что он самовольно бросил фронт и никогда более не хочет брать в руки постылое оружие? Так и пытается Григорий рассказать Александру: «Мы ить сами фронт бросили, пустили вас, а ты как в завоеванную страну пришел...», на что получает неумолимый ответ: «Ты мне не указывай! Знаем мы вас! «Фронт бросили»! Если б не набили вам, так и не бросили бы. Ti разговаривать я с тобой могу по-всякому».

Так начинается новый акт драмы в судьбе Григория. Через два дня друзья затащили его на вечеринку к Аникушке. Солдаты и хуторяне гуляют, выпивают. Григорий сидит трезвый, настороженный. И вот какая-то «молоденькая бабенка» шепчет ему вдруг во время танца: «Тебя убить сговариваются... Кто-то доказал, что ты офицер... Беги...» Григорий выходит на улицу, его уже караулят. Он вырывается, убегает в ночной мрак, как преступник.

Много лет ходил Григорий под пулями, ускользал из-под удара шашки, смотрел смерти в лицо, и не раз ему еще предстоит такое в будущем. Но из всех смертных опасностей запоминает он именно эту, ибо напали на него - он убежден - без вины. Позже, много пережив, испытав боль новых ран и утрат, Григорий в своем роковом разговоре с Михаилом Кошевым вспомнит именно этот вот эпизод на вечеринке, вспомнит в скупых, по своему обыкновению, словах, и станет ясно, сколь тяжело подействовало на него нелепое то событие:

«...Ежели б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании.

Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал.

Ежели б меня не брали на службу, не был бы я офицером... Ну, это длинная песня!»

Этот личный момент никак нельзя не учитывать для понимания дальнейшей судьбы Григория. Он нервно напряжен, постоянно ждет удара, он не может воспринимать создающуюся новую власть объективно, слишком уж зыбким кажется ему его положение. Раздражение, необъективность Григория отчетливо проявляются в ночном разговоре с Иваном Алексеевичем в ревкоме в конце января.

Иван Алексеевич только что вернулся в хутор от председателя окружного ревкома, он радостно возбужден, рассказывает, как уважительно и просто разговаривали с ним: «А раньше-то как было? Генерал-майор! Перед ним как стоять надо было? Вот она, наша Советская власть-любушка! Все ровные!» Григорий отпускает скептическую реплику. «Человека во мне увидали, как же мне не радоваться?» - недоумевает Иван Алексеевич. «Генералы тоже в рубахах из мешков стали последнее время ходить», - продолжает брюзжать Григорий. «Генералы от нужды, а эти от натуры. Разница?» - темпераментно возражает Иван Алексеевич. «Нету разницы!» - рубит словами Григорий. Разговор сбивается на перебранку, заканчивается холодно, со скрытыми угрозами.

Ясно, что Григорий не прав тут. Ему ли, столь остро переживавшему унизительность своего социального положения в старой России, ему ли не понять простодушной радости Ивана Алексеевича? И не хуже своего оппонента понимает он, что генералы опрощались «от нужды», до времени. Аргументы Григория против новой власти, приводимые им в споре, просто несерьезны: мол, красноармеец в обмотках, взводный в хромовых сапогах, а комиссар «весь в кожу залез». Григорию ли, профессиональному военному, не знать, что в армии нет и не может быть уравниловки, что разная ответственность порождает и разное положение; он сам же будет потом распекать своего ординарца и друга Прохора Зыкова за фамильярность. В словах Григория слишком явно звучит раздражение, невысказанная тревога за собственную судьбу, которой по его мнению, угрожает незаслуженная опасность.

Но ни Иван Алексеевич, ни Мишка Кошевой в горячке закипающей борьбы не могут уже увидеть в словах Григория лишь нервозность несправедливо обиженного человека. Весь этот нервный ночной разговор может их убедить лишь в одном: офицерам доверять нельзя, даже бывшим друзьям...

Еще более отчужденным от новой власти выходит из ревкома Григорий. Он- уже не пойдет вновь поговорить с прежними товарищами, он копит в себе раздражение и тревогу.

Зима шла к концу («с ветвей срывались капли» и проч.), когда Григория посылают отвезти снаряды в Боковскую. Это было в феврале, но до приезда Штокмана в Татарский - следовательно, около середины февраля. Григорий загодя предупреждает домашних: «Только в хутор я не приеду. Перегожу время на Сингином, у тетки». (Тут, безусловно, имеется в виду тетка по матери, так как Пантелей Про-кофьевич не имел ни братьев, ни сестер.)

Путь ему выдался неблизкий, после Во-ковской пришлось ехать на Чернышевскую (станция на железной дороге Доноасс - Царицын), всего от Вешенской это составит более 175 километров. У тетки Григорий почему-то не остался, вернулся домой вечером через полторы недели. Здесь он узнал об аресте отца и что его самого. ищут. Уже 19 февраля приехавший Шток-ман объявил на сходе список арестованных казаков (их, как выяснилось, расстреляли к тому времени в Вешках), среди них значился и Григорий Мелехов. В графе «За что арестован» говорилось: «Подъесаул, настроенный против. Опасный». (Кстати, Григорий был хорунжий, то есть лейтенант, а подъесаул - капитан.) Далее уточнялось, что он будет арестован «с приездом».

Отдохнув полчаса, Григорий ускакал на коне к дальнему родственнику на хутор Рыбный, Петр же обещал сказать, что брат поехал к тетке на Сингин. На другой день Штокман и Кошевой с четырьмя конными поехали туда за Григорием, обыскали дом, но не нашли его...

Двое суток пролежал Григорий в сарае, укрывшись за кизяками и выползая из укрытия только по ночам. Из этого добровольного заточения его вызволило неожиданно вспыхнувшее восстание казаков, которое принято называть Вешенским или (что точнее) Верхнедонским. В тексте романа точно сказано, что началось восстание в Еланской станице, приведена дата - 24 февраля. Дана дата по старому стилю, документы Архива Советской Армии называют началом мятежа 10-11 марта 1919 года. Но М. Шолохов приводит здесь старый стиль намеренно: население Верхнего Дона слишком короткий период жило при Советской власти и не могло привыкнуть к новому календарю (во всех областях под белогвардейским управлением сохранялся или восстанавливался старый стиль); так как действие третьей книги романа происходит исключительно в пределах Верхнедонского округа, то для героев характерен именно такой календарь.

Григорий прискакал в Татарский, когда там уже были сформированы конная и пешая сотни, командовал ими Петр Мелехов. Григорий делается начальником полусотни (то есть двух взводов). Он все время впереди, в авангарде, в передовых заставах. 6 марта Петр был взят в плен красными и застрелен Михаилом Кошевым. Уже на следующий день Григорий назначается командиром Вешенского полка и ведет свои сотни против красных. Взятых в первом же бою в плен двадцать семь красноармейцев он приказывает порубить. Он ослеплен ненавистью, взвинчивает ее в себе, отмахиваясь от сомнений, которые шевелятся на дне его помутненного сознания: мелькает у него мысль: «богатые с бедными, а не казаки с Русью...» Гибель брата на какое-то время еще больше озлобила его.

Восстание на Верхнем Дону разгоралось стремительно. Помимо общих социальных причин, вызвавших казачью контрреволюцию на многих окраинах. России, здесь примешался и субъективный фактор: троцкистская политика пресловутого «расказачивания», которая вызвала необоснованные репрессии трудового населения в этом районе. Объективно такие действия были провокационными и в существенной степени помогли кулачеству поднять мятеж против Советской власти. Это обстоятельство подробно описано в литературе о «Тихом Доне». Антисоветский мятеж принял широкий размах: уже через месяц число восставших достигло 30 тысяч бойцов - то была огромная сила по масштабам гражданской войны, причем в основном повстанцы состояли из опытных и умелых в военном деле людей. Для ликвидации мятежа из частей Южного фронта Красной Армии были образованы специальные Экспедиционные войска (по данным Архива Советской Армии - в составе двух дивизий). Вскоре по всему Верхнему Дону начались ожесточенные сражения.

Вешенский полк быстро развертывается в 1-ю повстанческую дивизию - Григорий ею командует. Очень скоро пелена ненависти, которая застила его сознание в первые дни мятежа, спадает. С еще большей, чем ранее, силой его гложут сомнения: «А главное - против кого веду? Против народа... Кто же прав? - думает Григорий, скрипя зубами». Уже 18 марта он открыто высказывает свои сомнения на совещании повстанческого руководства: «А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли...»

Рядовые казаки знают об этих его настроениях. Один из повстанческих командиров предлагает устроить в Вешках переворот: «Давай биться и с красными и с кадетами». Григорий возражает, замаскировавшись для вида кривой усмешкой: «давай Советской власти в ноги поклонимся: виноватые мы...» Он пресекает расправы с пленными. Он самочинно отворяет тюрьму в Вешках, выпуская арестованных на волю. Руководитель восстания Кудинов не очень доверяет Григорию - на важные совещания его обходят приглашением.

Не видя впереди никакого выхода, он действует механически, по инерции. Он пьет и впадает в разгул, чего с ним никогда не случалось. Им движет только одно: спасти семью, близких да казаков, за жизнь которых он отвечает как командир.

В середине апреля Григорий приезжает домой на пахоту. Там он встречается с Аксиньей, и опять между ними возобновляются отношения, прерванные пять с половиной лет назад.

28 апреля, вернувшись в дивизию, он получает от Кудинова письмо, что в плен к повстанцам попали коммунисты с Татарского: Котляров и Кошевой (тут ошибка, Кошевой плена избежал). Григорий стремительно скачет к месту их пленения, хочет спасти их от неминуемой смерти: «Кровь легла между нами, но ить не чужие ж мы?!» - думал он на скаку. Он опоздал: пленных уже перебили...

Красная Армия в середине мая 1919 года (дата здесь, естественно, по старому стилю) начала решительные действия против верхнедонских повстанцев: началось наступление деникинских войск в Донбассе, поэтому опаснейший враждебный очаг в тылу советского Южного фронта следовало как можно скорее уничтожить. Главный удар наносился с юга. Повстанцы не выдержали и отступили на левый берег Дона. Дивизия Григория прикрывала отступление, сам он переправился с арьергардом. Хутор Татарский заняли красные.

В Вешках, под обстрелом красных батарей, в ожидании возможной гибели всего восстания Григория не оставляет то же мертвенное равнодушие. «Он не болел душой за исход восстания», - говорится в романе. Он старательно гнал от себя мысли о?удущем: «Черт с ним! Как кончится, так ладно будет!»

И вот здесь, находясь в безысходном состоянии души и разума, Григорий вызывает из Татарского Аксинью. Перед самым началом общего отступления, то есть около 20 мая, он посылает за ней Прохора Зыкова. Григорий уже знает, что родной хутор будет занят красными, и велит Прохору предупредить родных, чтобы отогнали скотину и прочее, но... и только.

И вот Аксинья в Вешках. Бросив дивизию, он двое суток проводит с нею. «Единственное, что осталось ему в жизни (так, по крайней мере, ему казалось) это - с но-зой и неуемной силой вспыхнувшая страсть к Аксинье», сказано в романе. Примечательно здесь это слово «страсть»: именно не любовь, а страсть. Еще более глубокий смысл имеет замечание в скобках: «ему казалось...» Нервная, ущербная страсть его есть нечто вроде бегства от потрясенного мира, в котором Григорий не находит себе места и дела, а занимается делом чужим... Летом 1919 года южнорусская контррезолюция переживала свой наибольший успех. Добровольческая армия, укомплектованная сильным в боевом отношении и социально однородным составом, получив военное снаряжение от Англии и Франции, начала широкое наступление с решительной целью: разгромить Красную Армию, взять Москву и ликвидировать Советскую власть. Некоторое время успех сопутствовал белогвардейцам: они заняли весь Донбасс и 12 июня (старого стиля) взяли Харьков. Белое командование крайне нуждалось в пополнении своей не слишком многочисленной армии, вот почему оно ставило важной для себя целью овладение всей территорией Донской области, чтобы использовать население казачьих станиц в качестве людских резервов. С этой целью готовился прорыв советского Южного фронта в направлении района Верхнедонского восстания. 10 июня конная группа генерала А. С. Секретова осуществила прорыв, и через три дня достигла рубежей повстанцев. Отныне все они в порядке военного приказа вливались в белогвардейскую Донскую армию генерала В. И. Сидорина.

Григорий ничего хорошего не ожидал от встречи с «кадетами» - ни для себя, ни для земляков. Так оно и получилось.

На Дон вернулся чуть подновленный старый порядок, те же знакомые баре в погонах, с презрительными взглядами. Григорий, как повстанческий командир, присутствует на банкете, устроенном в честь Секре-гова, с отвращением слушая пьяную генеральскую болтовню, оскорбительную для присутствующих казаков. Тогда же в Вешках появляется Степан Астахов. Аксинья остается с ним. Последняя соломинка, за которую цеплялся Григорий в неустроенной своей жизни, казалось, исчезла.

Он получает короткий отпуск, приезжает домой. Вся семья в сборе, все уцелели. Григорий ласкает детей, сдержанно приветлив с Натальей, почтителен с родителями.

Уезжая в часть, прощаясь с родными, он плачет. «Никогда Григорий не покидал родного хутора с таким тяжелым сердцем», - отмечено в романе. Смутно он чувствует приближающиеся великие события... И они действительно ждут его.

В горячке непрерывных боев с Красной Армией белогвардейское командование не сразу смогло расформировать полупартизанские, нестройно организованные части повстанцев. Григорий еще некоторое время продолжает командовать своей дивизией. Но он уже не самостоятелен, те же генералы вновь стоят над ним. Его вызывает к себе генерал Фицхелауров, командир регулярной, так сказать, дивизии белой армии - тот самый Фицхелауров, который был на высших командных постах еще в 1918 году в «расновской армии, бесславно наступавшей на Царицын. И вот снова Григорий видит то же барство, слышит те же грубые, пренебрежительные слова, какие - только по иному, куда менее важному случаю - довелось ему услышать много лет назад при призыве в царскую армию. Григорий взрывается, грозит престарелому генералу шашкой. Эта дерзость более чем опасна. Фицхелауров имеет много оснований пригрозить ему напоследок военно-полевым судом. Но под суд его отдать, видимо, не решились.

Григорию все безразлично. Он жаждет одного - уйти от войны, от необходимости принимать решения, от политической борьбы, в которой никак не может найти прочную основу и цель. Белое командование расформировывает повстанческие части, в том числе и дивизию Григория. Бывших повстанцев, которым не очень-то доверяют, растасовывают по разным подразделениям деникинской армии. Григорий не верит в «белую идею», хотя кругом шумит пьяный праздник, еще бы - победа!..

Объявив казакам о расформировании дивизии, Григорий, не скрывая своего настроения, открыто говорит им:

«- Не поминайте лихом, станишники! Послужили вместе, неволя заставила, а с нынешнего дня будем трепать кручину по-Ерозь. Самое главное - головы берегите, чтобы красные вам их не продырявили. У вас они, головы, хотя и дурные, но зря их подставлять под пули не надо. Ишо прийдется думать, крепко думать, как дальше быть...»

Деникинский «поход на Москву» - это, по убеждению Григория, «их», барское дело, а не его, не рядовых казаков. В штабе Секретова он просится перевести его в тыловые части («Я за две войны четырнадцать раз ранен и контужен», - говорит он), нет, его оставляют в действующей армии и переводят командиром сотни в 19-й полк, предоставив никчемное ему «поощрение» - он повышается в чине, сделавшись сотником (старшим лейтенантом).

И вот его поджидает новый страшный удар. Наталья узнала, что Григорий вновь встречается с Аксиньей. Потрясенная, она решается на аборт, какая-то темная бабка делает ей «операцию». На другой день в полдень она умирает. Смерть Натальи, как можно установить по тексту, случилась около 10 июля 1919 года. Ей было тогда двадцать пять лет, а детям не минуло еще и четырех...

Григорий получил телеграмму о смерти жены, его отпустили домой; он прискакал, когда Наталью уже схоронили. Сразу по приезде он не нашел в себе сил пойти на могилу. «Мертвые не обижаются...» - сказал он матери.

Григорий ввиду кончины жены получил из полка отпуск на месяц. Он убирал созревший уже хлеб, трудился по хозяйству, нянчился с детишками. Особенно привязался он к сыну Мишатке. Мальчик оказал-. ся, немного повзрослев, чисто «мелехов-ской» породы - и внешне и нравом похожий на отца и деда.

И вот Григорий снова уезжает на вой-НУ - уезжает, даже не отгуляв отпуск, в самом конце июля. О том, где он воевал во второй половине 1919 года, что с ним происходило, в романе не говорится ровным счетом ничего, домой он не писал, и «только в конце октября Пантелей Про-кофьевич узнал, что Григорий пребывает в полном здравии и вместе со своим полком находится где-то в Воронежской губернии». Можно на основании этих более чем кратких сведений установить лишь немногое. Он не мог участвовать в известном рейде белоказачьей конницы под командованием генерала К. К. Мамонтова по тылам советских войск (Тамбов - Козлов - Елец - Воронеж), ибо рейд этот, отмеченный свирепыми грабежами и насилиями, начался 10 августа по новому стилю, - следовательно, 28 июля по старому, то есть в то самое время, когда Григорий находился еще в отпуске. В октябре Григорий, по слухам, оказался на фронте под Воронежем, где после тяжелых боев остановилась, обескровленная и деморализованная, белогвардейская Донская армия.

В это время он заболел сыпным тифом, страшная эпидемия которого в течение всей осени и зимы 1919 года косила ряды обеих воюющих армий. Его привозят домой. Было это в конце октября, ибо далее следует точная хронологическая пометка: «Через месяц Григорий выздоровел. Впервые поднялся он с постели в двадцатых числах ноября...»

К тому времени белогвардейские армии уже потерпели сокрушительное поражение. В грандиозном кавалерийском сражении 19-24 октября 1919 года под Воронежем и Касторной были разгромлены белоказачьи корпуса Мамонтова и Шкуро. Деникинцы еще попытались удержаться на рубеже Орел - Елец, но с 9 ноября (здесь и выше даты по новому календарю) началось безостановочное отступление белых армий. Вскоре оно уже стало не отступлением, а бегством.

Боец Первой Конной армии.

В этих решающих боях Григорий уже не участвовал, так как его больного увезли на подводе, и дома он оказался в самом начале ноября по новому стилю, однако такой переезд по раскисшим осенним путям должен был занять не менее десяти дней (но дорогам от Воронежа до Вешенской более 300 километров); кроме того, Григорий мог какое-то время пролежать в прифронтовом госпитале - по крайнем мере для установления диагноза.

В декабре 1919 года Красная Армия победно вступила на территорию Донской области, казачьи полки и дивизии отступали почти без сопротивления, разваливаясь и распадаясь все более. Неповиновение и дезертирство приняли массовый характер. «Правительством» Дона был отдан приказ о сплошной эвакуации на юг всего мужского населения, уклонявшихся ловили и наказывали карательные отряды.

12 декабря (старого стиля), как точно указано в романе, отправился «в отступ» вместе с хуторскими Пантелей Прокофьевич. Григорий тем временем поехал в Ве-шенскую, чтобы узнать, где находится его отступающая часть, но ничего не узнал, кроме одного: красные приближаются к Дону. Он вернулся в хутор вскоре после отъезда отца. На другой день вместе с Аксиньей и Прохором Зыковым по санной дороге выехали они на юг, держа путь на Милле-рово (там, сказали Григорию, могла прой-1И его часть), было это около 15 декабря.

Ехали медленно, по забитой беженцами и в беспорядке отступавшими казаками дороге. Аксинья заболела сыпным тифом, как можно установить по тексту, на третий день пути. Она потеряла сознание. С трудом ее удалось устроить на попечение у случайного человека в поселке Ново-Михай-ловском. «Оставив Аксинью, Григорий сразу утратил интерес к окружающему», говорится далее в романе. Итак, они расстались около 20 декабря.

Белая армия разваливалась. Григорий пассивно отступал вместе с массой себе подобных, не делая ни малейшей попытки хоть как-то активно вмешаться в события, избегая влиться в какую-либо часть и оставаясь в положении беженца. В январе он уже не верит ни в какую возможность сопротивления, ибо узнает об оставлении белогвардейцами Ростова (он был взят Красной Армией 9 января 1920 года по новому стилю). Вместе с верным Прохором они подаются на Кубань, Григорий принимает обычное свое решение в минуты душевного упадка: «...там видно будет».

Отступление, бесцельное и пассивное, продолжалось. «В конце января», как уточнено в романе, Григорий и Прохор приехали в Белую Глинку - станицу в Северной Кубани на железной дороге Царицын - Екатеринодар. Прохор было неуверенно предложил примкнуть к «зеленым» - так назывались партизаны на Кубани, руководимые в какой-то мере эсерами, они ставили перед собой утопическую и политически нелепую цель бороться «с красными и с белыми», состояли преимущественно из дезертиров и деклассированного сброда. Григорий решительно отказался. И здесь, в Белой Глинке, он узнает о смерти отца. Пантелей Прокофьевич скончался от тифа в чужой хате, одинокий, бездомный, измученный тяжелой болезнью. Григорий увидел уже остывший труп его...

На другой день после похорон отца Григорий выезжает в Новопокровскую, затем оказывается в Кореновской - это большие кубанские станицы по дороге на Екатеринодар. Тут Григорий заболел. С трудом отысканный полупьяный врач определил: возвратный тиф, ехать нельзя- смерть. Тем не менее Григорий и Прохор выезжают. Медленно тянется пароконная повозка, Григорий неподвижно лежит, закутанный в тулуп, часто теряет сознание. Кругом «торопливая южная весна» - очевидно, вторая половина февраля или начало марта. Как раз в эТо время происходило последнее крупное сражение с деникинцами, так называемая Егорлыкская операция, в ходе которой потерпели поражение последние боеспособные их части. Уже 22 февраля Красная Армия вошла в Белую Глинку. Белогвардейские войска на юге России теперь были разбиты окончательно, они сдавались или бежали к морю.

Повозка с больным Григорием медленно тянулась на юг. Однажды Прохор предложил ему остаться в станице, но услышал в ответ сказанное из последних сил: «Вези... пока помру...» Прохор кормил его «с рук», вливал насильно в рот молоко, однажды Григорий чуть не захлебнулся. В Екатеринодаре его случайно отыскали казаки-однополчане, помогли, поселили у знакомого врача. За неделю Григорий поправился, а у Абинской - станица в 84 километрах за Екатеринодаром - смог уже сесть на коня.

В Новороссийске Григорий с товарищами оказался 25 марта: примечательно, что дата приведена тут по новому стилю. Подчеркнем: далее в романе отсчет времени и даты -даются уже по новому календарю. И понятно - Григорий и другие герои «Тихого Дона» с начала 1920 года живут уже в условиях Советского государства.

Итак, Красная Армия в двух шагах от города, в порту идет беспорядочная эвакуация, царит неразбериха и паника. Генерал А. И. Деникин пытался вывезти свои разбитые войска в Крым, но эвакуация была организована безобразно, множество солдат и белых офицеров не смогло уехать. Григорий и несколько его друзей пытаются попасть на пароход, но тщетно. Впрочем, Григорий не очень настойчив. Он решительно объявляет товарищам, что остается и попросится служить у красных. Он никого не уговаривает, но авторитет Григория велик, все его друзья, поколебавшись, следуют его примеру. До прихода красных невесело пили.

Утром 27 марта в Новороссийск вошли части 8-й и 9-й советских армий. В городе было пленено 22 тысячи бывших солдат и офицеров деникинской армии. Никаких «массовых расстрелов», как пророчила белогвардейская пропаганда, не производилось. Напротив, многие пленные, в том числе и офицеры, не запятнавшие себя участием в репрессиях, принимались в части Красной Армии.

Много спустя из рассказа Прохора Зыкова становится известно, что там же, в Новороссийске, Григорий вступил в Первую Конную армию, стал командиром эскадрона в 14-й кавалерийской дивизии. Предварительно он прошел через специальную комиссию, которая решала вопрос о зачислении в Красную Армию бывших военнослужащих из числа разного рода белогвардейских формирований; очевидно, комиссия не нашла каких-либо отягчающих обстоятельств в прошлом Григория Мелехова.

«Пошли походным народным под Киев», - продолжает Прохор. Это, как всегда, исторически точно. Действительно, 14-я кавдивизия была сформирована лишь в апреле 1920 года и в значительной степени из числа казаков, перешедших, подобно герою «Тихого Дона», на советскую сторону. Небезынтересно отметить, что командиром дивизии был знаменитый А. Пархоменко. В апреле Первая Конная перебрасывается на Украину в связи с начавшейся интервенцией панской Польши. Из-за расстройства железнодорожного транспорта пришлось совершить тысячеверстный марш на конях. К началу июня армия сосредоточилась для наступления южнее Киева, который тогда был еще занят белополяками.

Даже простоватый Прохор и тот заметил разительное изменение настроения Григория в ту пору: «Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый стал из себя, гладкий, как мерин». И еще: «Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи не замолю». Служба у Григория началась хорошо. По словам того же Прохора, его благодарил за отвагу в бою сам прославленный командарм Буденный. При встрече Григорий расскажет Прохору, что он стал позже помощником командира полка. Он провел в действующей армии всю кампанию против белополяков. Любопытно, что ему пришлось воевать в тех же местах, что и в 1914 году во время Галицийской битвы и в 1916 году во время Брусилов-ского прорыва - на Западной Украине, на территории нынешних Львовской и Волынской областей.

Однако в судьбе Григория и сейчас, в лучшую вроде бы для него пору, по-прежнему не все безоблачно. Иначе и быть не могло в изломанной судьбе его, он сам понимает это: «Я ить не слепой, увидел, как на меня комиссар и коммунисты в эскадроне поглядывали...» Слов нет, эскадронные коммунисты не только имели моральное право - они обязаны были пристально наблюдать за Мелеховым; шла тяжелая война, а случаи перебежек бывших офицеров происходили нередко. Сам же Григорий говорил Михаилу Кошевому, что у них целая часть перешла к полякам... Коммунисты правы, в душу человека не заглянешь, а биография Григория не могла не возбуждать подозрений. Однако у него, перешедшего на сторону Советов с чистыми помыслами, это не могло не вызвать чувства горечи и обиды, к тому же надо помнить о его впечатлительной натуре и пылком, прямодушном характере.

Григорий совсем не показан на службе в Красной Армии, хотя она продолжалась немало - с апреля по октябрь 1920 года. Об этом времени мы узнаем только по косвенным сведениям, да и то их в романе небогато. Осенью Дуняшка получила от Григория письмо, где говорилось, что он «был ранен на врангелевском фронте и что после выздоровления будет, по всей вероятности, демобилизован». Позднее он расскажет, как ему приходилось участвовать в боях, «когда подступили к Крыму». Известно, что Первая Конная начала боевые действия против Врангеля 28 октября с Каховского плацдарма. Следовательно, Григорий мог быть ранен только позже. Рана, очевидно, оказалась нетяжелой, ибо на его здоровье никак не отразилась. Потом его, как он и предполагал, демобилизовали. Можно предположить, что подозрения в отношении лиц, подобных Григорию, усилились с переходом на врангелевский фронт: в Крыму засело за Перекопом много белоказаков-донцов, с ними сражалась Первая Конная - это могло повлиять на решение командования демобилизовать бывшего казачьего офицера Мелехова.

Григорий приехал в Миллерово, как сказано, «поздней осенью». Одна лишь мысль владеет им безраздельно: «Григорий мечтал о том, как снимет дома шинель и сапоги, обуется в просторные чирики... и, накинув на теплую куртку домотканый зипун, поедет в поле». Еще несколько дней добирался он до Татарского на подводах и пешком, а когда ночью подходил к дому, начал падать снег. На другой день земля уже была покрыта «первым голубым снежком». Очевидно, только дома он узнал о смерти матери - не дождавшись его, Василиса Ильинична скончалась в августе. Незадолго перед этим сестра Дуня вышла замуж за Михаила Кошевого.

В первый же день по приезде, к ночи, у Григория произошел тяжелый разговор с бывшим другом и однополчанином Кошевым, ставшим председателем хуторского ревкома. Григорий говорил, что хочет только трудиться по хозяйству и воспитывать детей, что он смертельно устал и не хочет ничего, кроме покоя. Михаил не верит ему, он знает, что в округе неспокойно, что казаки обижаются на тяготы продразверстки, Григорий же - популярный и влиятельный в этой среде человек. «Случись какая-нибудь заварушка - и ты переметнешься на Другую сторону», - говорит ему Михаил, и он, со своей точки зрения, имеет полное право так судить. Разговор кончается резко: Михаил приказывает ему завтра же с утра идти в Вешенскую, зарегистрироваться в ЧК как бывшему офицеру.

На другой день Григорий в Вешках, говорит с уполномоченными Политбюро Дончека. Ему предложили заполнить анкету, подробно расспросили об участии в восстании 1919 года, в заключение велели явиться для отметки через неделю. Обстановка в округе осложнялась к тому времени тем, что на северной его границе, в Воронежской губернии, поднялся антисоветский мятеж. Он узнает от бывшего сослуживца, а теперь командира эскадрона в Вешенской, Фомина, что на Верхнем Дону идут аресты бывших офицеров. Григорий понимает - его может ожидать та же участь; это тревожит его необычайно; привыкший рисковать жизнью в открытом бою, не боящийся боли и смерти, он отчаянно страшится неволи. «Сроду не сидел и боюсь тюрьмы хуже смерти», - говорит он и при этом ничуть не рисуется и не шутит. Для него, вольнолюбивого, с обостренным чувством собственного достоинства человека, привыкшего самому решать свою судьбу, для него тюрьма действительно должна казаться страшнее смерти.

Дату вызова Григория в Дончека можно установить довольно точно. Это случилось в субботу (ибо ему следовало вновь явиться через неделю, а в романе сказано: «в Вешенскую нужно было идти в субботу»). По советскому календарю 1920 года первая суббота декабря приходилась на четвертое число. Скорее всего именно об этой субботе должна идти речь, так как Григорий вряд ли успел бы прийти в Татарский на неделю раньше, и сомнительно, чтобы он добирался до дому от Миллерова (где он застал «позднюю осень») чуть ли не до середины декабря. Итак, Григорий возвратился в родной хутор 3 декабря, а первый раз был в Дончека на следующий день.

Он поселился у Аксиньи вместе с детьми. Примечательно, однако, что на вопрос сестры, собирается ли он на ней жениться, «С этим успеется, - неопределенно ответил Григорий». На душе у него тяжело, жизнь свою он планировать не может и не хочет.

«Несколько дней он провел в угнетающем безделье, - говорится далее. - Попробовал было кое-что смастерить в Аксинь-ином хозяйстве и тотчас почувствовал, что ничего не может делать». Неопределенность положения гнетет его, пугает возможность ареста. Но в душе он уже принял решение: в Вешенскую больше не пойдет, скроется, хотя сам еще не знает куда.

Обстоятельства ускорили предполагаемый ход событий. «В четверг ночью» (то есть в ночь на 10 декабря) Григорию сказала прибежавшая к нему бледная Дуняшка, что Михаил Кошевой и «четверо конных из станицы» собираются арестовать его. Григорий собрался мгновенно, «он действовал, как в бою, - поспешно, но уверенно», поцеловал сестру, спящих детей, плачущую Аксинью и шагнул за порог в холодную темень.

Три недели он прятался у знакомого однополчанина в хуторе Верхне-Кривском, потом тайно перебрался на хутор Горбатов-ский, к дальнему родственнику Аксиньи, у которого прожил еще «месяц с лишним». Никаких планов на будущее у него нет, целыми днями валялся он в горнице. Иногда его охватывало страстное желание вернуться к детям, к Аксинье, но он подавлял его. Наконец хозяин прямо сказал, что держать его больше у себя не может, посоветовал идти в хутор Ягодный, чтобы спрятаться у его свата. «Поздней ночью» Григорий выходит из хутора - и тут же его ловит на дороге конный патруль. Оказалось, что он попал в руки банды Фомина, восставшего против Советской власти совсем недавно.

Здесь необходимо уточнить хронологию. Итак. Григорий ушел из дома Аксиньи в ночь на 10 декабря и потом около двух месяцев провел, скрываясь. Следовательно, встреча с фоминовцами должна была произойти около 10 февраля. Но здесь во «внутренней хронологии» романа явная описка. Именно описка, а не ошибка. Ибо Григорий попадает к Фомину около 10 марта, то есть М. Шолохов просто-напросто «упустил» один месяц.

Восстание эскадрона под командованием Фомина (это реальные исторические события, отраженные в документах Северо-Кавказского военного округа) началось в станице Вешенской в первых числах марта 1921 года. Мелкий антисоветский мятеж этот был одним из многих явлений такого же рода, происходивших в ту пору в разных районах страны: крестьянство, недовольное продразверсткой, кое-где шло на поводу казачества. Вскоре продразверстка была отменена (X съезд партии, середина марта), что привело к быстрой ликвидации политического бандитизма. Потерпев неудачу в попытке захватить Вешенскую, Фомин и его банда стали колесить по окрестным станицам, тщетно подбивая казаков на восстание. К моменту встречи с Григорием они скитались уже несколько дней. Отметим и то, что Фомин упоминает об известном Кронштадтском мятеже: значит, разговор происходит до 20 марта, ибо уже в ночь на 18 марта мятеж был подавлен.

Так Григорий оказывается у Фомина, скитаться по хуторам он более не может, негде и опасно, идти с повинной в Вешенскую боится. Он грустно шутит о своем положении: «У меня выбор, как в сказке про богатырей... Три дороги, и ни одной нету путевой...» Разумеется, крикливой и просто глупой демагогии Фомина про «освобождение казаков от ига комиссаров» он не верит, даже не принимает в расчет. Он так и говорит: «Вступаю в твою банду», чем ужасно обижает мелочного и самодовольного Фомина. План у Григория простой; как-то перебиться до лета, а потом, раздобыв коней, уехать с Аксиньей куда-либо по-далее и как-то изменить постылую свою жизнь.

Вместе с фоминовцами Григорий скитается по станицам Верхнедонского округа. Никакого «восстания», понятно, не происходит. Напротив, рядовые бандиты тайком дезертируют и сдаются - благо ВЦИК объявил амнистию тем участникам банд, которые добровольно сдадутся властям, им даже сохраняли земельный надел. В разношерстном фоминовском отряде процветают пьянство и мародерство. Григорий решительно требует у Фомина прекратить обижать население; на какое-то время его послушались, но асоциальная природа банды от этого, естественно, не меняется.

Как опытный военный, Григорий прекрасно понимал, что при столкновении с регулярной кавалерийской частью Красной Армии банду разобьют наголо. Так и произошло. 18 апреля (эта дата приведена в романе) у хутора Ожогина фоминовцы неожиданно были атакованы. Почти все погибли, только Григорию, Фомину и еще троим удалось ускакать. Укрылись они на острове, дней десять жили затаясь, как звери, не разжигая костров. Здесь происходит примечательный разговор Григория с офицером из интеллигентов Канариным. Григорий говорит: «С пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого! Ежели бы был - не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам да бабам. Пущай они потешаются. И перста никакого нет, и монархии быть не может. Народ ее кончил раз навсегда».

«В конце апреля», как сказано в тексте, переправились через Дон. Опять начались бесцельные скитания по станицам, бегство от советских частей, ожидание неминуемой гибели.

Три дня они колесили по правобережью, пытаясь найти банду Маслена, чтобы соединиться с ним, но тщетно. Постепенно Фомин снова оброс людьми. К нему стекался теперь всякого рода деклассированный сброд, кому уже нечего было терять и все равно кому служить.

Наконец благоприятный момент настал, и однажды ночью Григорий отстает от банды и с двумя хорошими конями спешит к родному хутору. Произошло это в самом конце мая - начале июня 1921 года. (Ранее в тексте упоминалось о тяжелом бое, который банда вела «в середине мая», затем: «за две недели Фомин сделал обширный круг по всем станицам Верхнего Дона».) Григорий имел документы, взятые у убитого милиционера, он намеревался уехать с Аксиньей на Кубань, оставив до поры до времени детей у сестры.

В ту же ночь он в родном хуторе. Аксинья быстро собралась в дорогу, сбегала за Дуняшкой. Оставшись на минуту один, «он поспешно подошел к кровати и долго целовал детей, а потом вспомнил Наталью и еще много вспомнил из своей нелегкой жизни и заплакал». Дети так и не проснулись и не увидели отца. А Григорий смотрел на Полюшку в последний раз...

К утру они были в восьми верстах от хутора, затаились в лесу. Григорий, измученный бесконечными переходами, уснул. Аксинья, счастливая и полная надежд, нарвала цветов и, «вспомнив молодость», сплела красивый венок и положила его у изголовья Григория. «Найдем и мы свою долю!» - думала она в это утро.

Григорий намеревался двинуться к Мо-розовской (большая станица на железной дороге Донбасс - Царицын). Ночью выехали. Сразу же наткнулись на патруль. Ружейная пуля попала Аксинье в левую лопатку и пробила грудь. Она не издала ни стона, ни слова и к утру умерла на руках у обезумевшего от горя Григория. Он схоронил ее тут же в овраге, вырыв могилку шашкой. Тогда-то и увидал он над собой черное небо и черное солнце... Аксинье было около двадцати девяти лет. Она погибла в самом начале июня 1921 года.

Потеряв свою Аксинью, Григорий был уверен, «что расстаются они ненадолго». Силы и воля оставили его, он живет как бы в полусне. Три дня он бесцельно скитался по степи. Затем переплыл Дон и пошел в Слащевскую Дубраву, где, он знал, «оседло» жили дезертиры, укрывшиеся там еще со времени мобилизации осенью 1920 года. Несколько дней бродил по огромному лесу, пока нашел их. Следовательно, с середины июня поселился у них. Всю вторую половину года и начало следующего Григорий прожил в лесу, днем вырезал из дерева ложки и игрушки, ночами тосковал и плакал.

«На провесне», как сказано в романе, то есть в марте, в лесу появился один из фоминовцев, от него Григорий узнает, что банда разгромлена, а атаман ее убит. После этого Григорий прошил в лесу «еще с неделю», затем вдруг неожиданно для всех собрался и пошел домой. Ему советуют подождать до 1 мая, до ожидаемой амнистии, но он даже не слышит. У него одна лишь мысль, одна цель: «Походить бы ишо раз по родным местам, покрасоваться на детишек, тогда можно бы и помирать».

И вот он перешел Дон «по синему, изъеденному ростепелью мартовскому льду» и двинулся к дому. Он встречает сына, который, узнав его, опускает глаза. Он слышит последнее в своей жизни горестное известие: дочь Полюшка умерла от скарлатины осенью прошлого года (девочке едва минуло шесть лет). Это седьмая смерть близких, что довелось пережить Григорию: дочь Таня, брат Петр, жена, отец, мать, Аксинья, дочь Поля...

Так, в мартовское утро 1922 года заканчивается жизнеописание Григория Пантелеевича Мелехова, казака станицы Вешенской, тридцати лет от роду, русского, по социальному положению - среднего крестьянина.